Дневник ее соглядатая - Лидия Скрябина Страница 41

Я не совсем понимала, о чем говорит полковник, но его жена тихо пояснила мне, что еще в мае восемнадцатого года состоялся Съезд народов Терека, после которого пошли разговоры о переселение четырех казачьих станиц – Тарской, Сунженской, Воронцово-Дашковской, Фельдмаршальской и нашего хутора Тарский. Они нужны были горцам больше всего, потому что наглухо закрывали горловину – выход горной Ингушетии на равнину. Зажми эту горловину – и сена скоту и хлеба горцам хватило бы недели на три, не более. Это была петля на горле у ингушей с чеченами, которую те хотели скинуть во что бы то ни стало. Наши станицы были обречены.

Белое казачество, крестьяне и союзные им осетины противостояли красному казачеству вместе с вайнахской безземельной беднотой. Вайнахи, благодаря союзу с большевиками, рассчитывали осуществить передел земель в свою пользу. А чересполосица – когда русские станицы перемежались с горскими поселениями – была уничтожена. Теперь осетины и ингуши оказались лицом к лицу. Основная схватка за землю должна была развернуться между ними.

Прознав о нашей свадьбе, хозяин гостиницы – старый, страшный мингрел, которого я побаивалась, – предложил нам переехать в его дом по соседству, так как он бездетный вдовец и все время проводит в гостинице. Из ценных вещей у нас остались только два персидских ковра. Мы продали один и, заплатив сразу за три месяца, переехали в дом хозяина. Хотя смутно понимали, что вряд ли продержимся здесь так долго, просто очень хотелось побыть вдвоем. Теперь целые дни мы проводили в спальне и ластились друг к другу.

Стыдно и сладко вспоминать эти недели, но все во мне пело и радовалось ласкам. Я забыла и маму, и Ирину, и даже грусть разлуки с любимыми горами отступила перед этой негой и счастьем.

Как-то к нам зашел знакомый офицер, и в разговоре выяснилось, что ему негде переночевать три ночи до отъезда в Батуми, откуда отходил пароход в Америку с грузом и людьми, отступающими из России в неизвестность. Мы предложили ему ночлег и уложили в проходной столовой на тахте. Утром Иван с другом ушли по делам, а я принялась готовить обед. Уронила под стол нож, наклонилась его достать, отогнула скатерть и вижу – под столом лежит узел из пестрой портьеры. Только я взялась вытащить его из-под стола, чтобы посмотреть, что внутри, как примчался наш офицер и сказал, что узел этот с его вещами принес утром его товарищ. Иобъявил, что пароход уходит раньше и, чтобы его не упустить, он сегодня же уедет и будет последнюю ночь ночевать на палубе – займет место и станет сторожить вещи. Поблагодарил сердечно, взвалил узел на плечи и заторопился к дверям.

Вечером я сказала мужу, что товарищ его уплыл раньше, а про узел – из головы вон.

А через три дня разразилась катастрофа. Зашел хозяин за какими-то бумагами и уже через пять минут бросился на нас с криками, что мы его обворовали. Мы стояли как громом пораженные, а хозяин побесновался и помчался звать околоточного. Так что через полчаса нас под конвоем отправили в полицейский участок.

Дальше начался кошмарный сон. Нас разделили, меня повели на допрос, грубо спрашивая, куда я дела вещи, а потом заперли в подвале. Всю ночь я простояла, держась за ручку двери и глядя в маленькое зарешеченное окошко на мелькающие взад-вперед ноги. Подвал был пустой, без мебели, с земляным полом, но я боялась даже пошевелиться, чувствуя, как крысы тыкаются мне в ноги, обутые в легкие летные туфли. Я просто оцепенела на всю ночь, как цепенеют животные.

Утром меня через весь город отвели под конвоем в главное следственное управление. Мне казалось, что люди по дороге оглядывались и ухмылялись. Я вся горела от стыда и ужаса. Мы поднялись на второй этаж, конвоир щелкнул замком и впихнул меня в какую-то комнату. Я снова схватилась за ручку двери и даже не хотела оглядываться. Но все-таки повернула голову на шушуканье и смешки и мельком увидела, что просторная комната вся заставлена железными кроватями с матрацами, но без постельного белья и одеял. Справа от меня на длинной лавке сидели несколько женщин и о чем-то перешептывались.

Так как я, вцепившись в ручку, продолжала стоять у двери, они окружили меня и стали расспрашивать, кто я и как сюда попала. Но я упорно молчала и даже зажмурилась, надеясь побыстрее отогнать от себя этот страшный сон. Соседки мои разозлились, начали силой отдирать меня от двери и сквернословили так, что я хоть и жила на окраине, таких мерзостей не слыхала. Тут дверь грубо толкнули, я чуть не получила по лбу, в проеме появился пожилой следователь-грузин, оглядел всех, отцепил мои руки от ручки двери и, взяв под локоть, повел в кабинет, похожий на канцелярию.

Там он усадил меня на деревянный топчан, а сам сел за стол напротив и принялся что-то сосредоточенно писать. Потом спросил, грамотная ли я, и, получив мой робкий кивок, попросил ему помочь. Дал мне стопку повесток, в которых я должна была заполнить число и время. Я с усердием принялась за работу, хотя в глазах все рябило от усталости после бессонного стояния с крысами. Так в молчании прошло несколько часов. Потом он собрал бумаги на столе в стопку, вынул из шкафа несвежую подушку и сказал:

– Поспи чуток. Вечером принесу тебе поесть. Дневную пайку хлеба ты уже пропустила, а похлебкой угощу. – Помедлил немного, вернулся к печке-буржуйке, открыл дверцу. – Ты бы маленько намазалась сажей, а то больно хорошенькая, соблазн большой.

«Ну вот еще!» – фыркнула про себя я, забыв уже, как спасла сажа мою подругу Женю Мешкову. Он вздохнул и ушел, заперев меня снаружи. Я тут же повалилась на топчан и проспала до утра, все дивясь, какой длинный сон мне снится – наверное, я уже все сновидения пересмотрела, поэтому мне просто снится, что я сплю.

Наутро за мной явился молодой следователь-грузин и снова повел меня через весь город, но это вроде уже был не вчерашний город, а только похожий на него. Встречные прохожие теперь на меня не глядели, словно меня даже на улице не было. Мы шли около получаса и, наконец, оказались на базаре. Нашли какую-то торговку, следователь сунул мне прямо в нос мою наволочку и стал орать: «Чьи это вещи?» Я сказала, что это моя наволочка и что вот, мол, инициалы «А.М.», которые мама на ней вышила, когда мне было еще десять лет. Он очень разозлился, торговка что-то затараторила по-аджарски, и мы пошли обратно.

Проходим мимо какого-то здания, следователь остановился в нерешительности, а потом как-то тихо говорит:

– Зайдем сюда.

Я подняла глаза, вижу, у входа висит большой белый фонарь-пузырь и на нем крупными буквами написано «Гостиница». Я машинально уже хотела ступить на порог, но потом что-то меня остановило.

– А сюда-то зачем? – громко, деревянным голосом спросила я, и прохожие на улице все-таки меня заметили и оглянулись. Молодой грузин смутился, рванул меня вперед и до следственного комитета уже не говорил ни слова. Как же я пожалела, что не намазалась сажей!

Я провела еще один вечер в канцелярии под присмотром вчерашнего молчаливого пожилого следователя, заполняя повестки, и, снова запертая им, переночевала на топчане. На прощание он мне сказал: