Отчий сад - Мария Бушуева Страница 41

Телефон уже звонил довольно долго, но он не отпускал ее юбки: ну не бери трубку, а?

— Наверное, что-то важное, — сказала она, думая — не Сергей ли. Мура надул губы, отвернулся к стене, поджал розовую ногу.

Звонил на этот раз отец. Он сообщил каким-то пергаментным тоном, что оставил важную бумагу, которую нужно заверить у нотариуса. Для Сергея. Нотариуса она знает, сосед по даче, с ним он по телефону переговорил. Ладно, но что должна сделать я? Придти прямо сейчас за бумагой? Сейчас?! В десять вечера?! Мура пусть тебя проводит. Другого случая не будет. Я, видишь ли, завтра утром улетаю. Куда? В Крым, как всегда.

Все получалось не очень удачно. Она, откровенно говоря, планировала, что разжалобит Муру после чесания его спинки, — воспользуется Риткиным рецептом: хочешь что-то у мужа попросить — только через постель

— и уговорит его занять денег Сергею. Ей хотелось Сергею помочь. Даже из благородства: ты ко мне так, а я — иначе.

Мура отказался ехать. Я уже спать лег, ныл он, мне плохо, у меня, стоит мне выйти после душа на улицу, сразу горло воспаляется, насморк, не хочешь ли ты, чтобы я заболел, ты смерти моей давно возжелала, твой отец сошел с ума, но я-то тут причем.

— По-моему, у нас муж — я, а ты — жена, — сказала она сердито и обиженно, — я тебя встречаю и провожаю, я тебе все прощаю, я стараюсь не обижать тебя и стараюсь не обижаться, когда ты устраиваешь истерики… Он отвернулся от нее, натянул на уши одеяло. Дельфинье тело его уже плыло в свою сладкую дремоту. Ему так было сейчас приятно: она ругает его, журит, как мама, можно спать, спать, спать… тихо уплывать, как в песне, тихо уплыву на маленьком плоту, любимая его песня… тихо уплыву…

Отец открыл сразу. Где Мура? Хотела солгать: остался внизу, ответила иначе: болеет.

— Я провожу тебя.

— Хорошо. Они сели в кухне, облокотились о стол. Чай? Я уже пила, спасибо. Редко за последние годы им удавалось быть

вдвоем. Чувство вины перед дочерью настигало его порой, как внезапная волна, призраком пролетевшего во мгле корабля, волна, которую не ждешь. И сейчас ему послышалось приближающееся ворчание набухающей воды.

— Наташа, в общем, ты возьми сад, — лучше сразу так, без предисловия, — а Сергею — дачу. Тамара ждет второго ребенка… Наташа молчала.

— Ты обижаешься? — нет, такой откровенный разговор не в правилах нашей семьи, семьи Ярославцевых. И он тоже замолчал, глядя тревожно на нее, а она — в темное окно.

— Отдавай Томе и сад, — наконец сказала она тихо, — все равно… заберет… А он вдруг закричал:

— Не могу! Я устал! Устал! — он встал, обхватил руками голову. — Что вы меня все хороните!

— Да, — сказала она, — ты устал. И подумала: слабый он человек. Только бы он же зарыдал. Плачущим она не видела его никогда.

— Мне от тебя ничего не нужно, — она взяла со стола конверт, — я пошла. Уже поздно. Он сделал шаг к ней. Смуглую его кожу точно присыпали мукой.

— Не провожай меня. Она шла по черной улице — и плакала. Никто никогда не любил ее. Мать бросила сына и дочь, пустившись за своим любовником. Отец был равнодушен ко всему на свете. А теперь ему стало жалко Сергея. Мура, нуждающийся в соске и матери, не защита, не опора. Она ощутила себя такой одинокой, такой беззащитной, такой несчастной. Она даже потеряла чувство страха — напади на нее сейчас бандит, она бы не нашла сил сопротивляться и покорно приняла бы смерть… Но Митя вспомнился ей, ее брат. Как могла она о нем забыть? Митя — она всхлипнула — любит только свое искусство. А она, она совершенно одна в этом кружащемся мире, летящем в черную вечность, песчин

ка, крошечка хлеба, забытая на полу, крохотный огонек, который может погаснуть от любого ветерка… И Дашка, Дашка — такая же хрупкая и беззащитная, зачем, зачем рожать детей в этом ужасном мире, полном оружия, зла, ненависти, зачем обрекать их на слезы, на одиночество, на одинокую улицу в черном городе? Не лучше ли было пройти по ней одной, не лучше ли было не дать тоненькому пульсу жизни продолжаться! Остановить его, впиться зубами в голубую жилку на шее — пусть кровью изойдет твоя несчастная жизнь, о человеческое дитя! Зачем ты брошено в мир, непонятный, случайный? Голос Земли, ты теряешься в небе, черном, пугающем, страшном! Голос надежды, ты слаб, как младенческий крик! Так не проще ли сразу сердце, как Землю, и Землю, как сердце, взорвать — пусть несутся осколки сердец человеческих в бездну, бездушную, страшную бездну!..

…Но девочка уже спала в своей кроватке, мягкий пушистый комочек, из которого медленно вылупляется Вселенная ее души. И Наталья, поцеловав сонной дочке пальчики, пошла в ванную, кремом стерла косметику, включила душ — и с водой, с летящей, шумящей, искрящейся водой — смыла боль и обиду. И назавтра думала уже так: Господи, прости меня за вчерашние грешные мысли, пусть все, все живут так, как могут, ведь неправда, что мы — каждый по себе, мы все равно любим друг друга. И она целовала Дашку, которая смеялась, носилась по комнате, сшибая стулья, и тем раздражала пятнистого Муру. У него опять аллергия непонятно на что.

Денег занять Сергею он категорически отказался.