Чужая шкура - Дидье ван Ковелер Страница 41

— Ну конечно, у меня есть профессия, — я словно делаю нелегкое для меня признание.

Она ждет продолжения. Я тоже. Чем бы я мог таким заняться, чтобы и выглядело правдоподобно, и проверить было невозможно, ну хоть какая-то работенка, которой я немного стыжусь. И все же достойная — шокировать ее мне тоже не хочется. Она закинула руку на спинку сиденья.

— И где вы работаете? — подбадривает она меня.

Уловив промелькнувший образ, я решаюсь:

— В блинной.

Взгляд у нее то ли озадаченный, то ли сочувственный — в темноте не разберешь. У следующего фонаря, не отводя глаз от моего лица, она спрашивает небрежно:

— Вы печете блины?

— Нет. Я за пианино.

Она вздрагивает.

— Как в романе? Вы пианист?

Опасаясь возможных последствий своей импровизации, я пытаюсь выправить положение:

— Я работаю за пианино.

Она улыбается с понимающим видом. Приняла мое уточнение за проявление скромности. На перекрестке спросила, не перекусить ли нам, с чем я немедленно согласился.

— Я приехал, — объявил таксист, остановив «мерседес» у небольшого домика. — А перекусить вы можете в китайском, на бульваре Сен-Дени, там славно готовят. Или в итальянском, на площади Жана Мермо-за. Просто идите по стрелкам «Паркинг Ватто». С вас семьдесят пять.

Я дал ему стофранковую бумажку, добавил, что сдачу он может оставить себе, о чем тут же пожалел — что поделаешь, привычка. А ведь у меня теперь на такие чаевые средств нет. Но Карин не обратила внимания. Она роется в сумке, то ли из вежливости, то ли правда что-то ищет.

— Вам нужна квитанция?

Отвечаю, нет, спасибо.

— Да ну? Видать, вы деньжат не считаете!

Ну что он привязался! Карин тем временем выудила из каши у себя в сумке крошечную ладанку и протянула ему:

— Попросите Терезу.

— Терезу?

— Ну, насчет салата. Зажмете ее в кулак и что есть сил просите у святой Терезы удачную поливку. Поможет.

Он изучил ладанку у себя на ладони, будто фальшивый грош, и резко отрубил:

— Я неверующий!

— Ей на это наплевать. Доброй ночи.

Она открыла дверцу и выскочила на проезжую часть, не поглядев назад. Парень на мопеде, ругнувшись, успел вильнуть в сторону.

— Чертова девка, — восхищенно шепнул мне таксист. — Чтоб такую удержать, семь замков нужно.

Она уже стояла у забора, за которым на грядках заходился истеричным лаем питбуль. Я забеспокоился и посоветовал ей отойти. Вид у него уж очень злобный.

— Да нет, ему скучно, вот и все.

И, наклонясь, она стала петь ему по-фламандски. Что-то красивое, гортанное и нежное. Звуки растекались и пощелкивали у нее на языке:

— «Zonder liefde, warme liefde… Waait de wind, de stomme wind…»

Пес умолк, мотор тоже затих, водитель подошел к нам.

— «Zonder liefde, warme liefde… Weent de zee, de gri-jze zee…»

Мы не отрывали глаз от Карин, которая негромко пела посреди уснувшего предместья. Каждое «р» было похоже на волну, что разбивается о гальку на берегу. Стоило ей остановиться, как пес заскулил и потянулся к ней мордой.

— Что вы с ним сделали? — перепугался таксист. — Опять ваша святая Тереза?

— Нет, Жак Брель на сей раз. У нас была бельгийская овчарка, мать ее всегда успокаивала этой песней. Не знаю, в чем дело, в словах или в мелодии… Может, в ней какие-то ультразвуки…

— Здрасьте! Это все-таки сторожевой пес. Он что, теперь всегда таким будет?

— Не волнуйтесь.

Карин берет меня под руку, и мы уходим. Стоило нам повернуться к питбулю спиной, как он снова начал лаять.

— Заткнись, Роки! Да уймись ты наконец! Это же я!

Я шепчу ей, что надо было записать бедняге слова. Она сжимает мне локоть. Я напеваю, чтобы сделать ей приятное:

— Zonder lift…

— Liefde, — поправляет она, просунув кончик языка между зубов, до невозможности эротично.

— И что это значит?

— Без любви, любви горячей, свищет ветер, глупый ветер. Ну, приблизительно, — добавила она извиняющимся тоном.

— В общем, перевод песню не украсил.

— В общем, нет.

Мы шагаем наугад по тихим улочкам, вдоль старомодных домиков, где под звуки теленовостей греются ужины. Ее рука обвила мою, и мне трудно дышать.

— По-вашему, я слишком непосредственна, да?

Меня уже не беспокоит, что она читает мои мысли. Я чувствую себя своим двойником, придуманным ею и для нее, и пусть себе теперь видит меня насквозь. Отвечаю ей:

— С таксистами и собаками — да, пожалуй.

Она то и дело спотыкается и смотрит вниз, стараясь не наступать на стыки между камнями мостовой. А я подстраиваюсь к ее медленному широкому шагу.

— Я немножко замерзла.

— Вы всегда ходите без пальто?

— Только когда догоняю писателей, которые бросают меня одну в баре.

Я снял куртку, набросил ей на плечи.

— Так итальянский или китайский?

— Как прикажете, Карин.

— Вам нравится мое имя?

— Да.

— Еще можете называть меня Карэн, на фламандский лад. Родители зовут меня каждый по-своему.

— А какой вариант предпочитаете вы?

— Я предпочитаю, чтобы они меня никак не называли.

Звук наших шагов эхом отдается в тишине. Теперь мы можем почти ничего не говорить друг другу. Все было сказано в письмах, и мы это прекрасно понимаем.

— Во всяком случае, ваше имя похоже на вас.

Несколько метров мы проходим в молчании, и я не спешу его нарушить. Мне хотелось бы знать, чего она от меня ждет, на что надеется или о чем сожалеет. Выйдя на площадь Жана Мермоза, она двинулась прямиком к «Макдоналдсу». Сказала, что хочет перекусить на ходу. Мы пристроились к очереди, купавшейся в парах жареной картошки и неоновых лучах.

— И много святых Терез у вас в сумке?

— Бабушка каждый год возила меня на богомолье. Лет до двенадцати я знала Францию только по Лизье [35]. Хотите, и вам подарю?

— Почему бы нет, вдруг мне понадобится о чем-то попросить…

— Просить-то вроде полагается у вас.

И прежде чем я успел попросить у нее объяснений, она добавила, явно цитируя:

— Писатель должен уступить Богу авторские права.