Будь ножом моим - Давид Гроссман Страница 41

(Как, например: «Порой, едва написав о чем-то тяжелом и страшном, ты вдруг отрыгиваешься передо мной своим салями – и мне просто хочется тебя убить!»)

О'кей. Я пристыжен за свое дезертирство, за настойчивость, с которой облачаюсь перед тобой в шкуру дикаря… Я, без сомнения, заслужил нагоняй. Как, очевидно, и пулеметную очередь в ответ на мою невинную фантазию о мужской дружбе с тобой.

Эй, не злись на меня так за подобные глупости, это всего лишь слова. Я ни в коем случае не стремлюсь абстрагироваться от того обстоятельства, что ты – женщина. И, ради бога, не вздумай себя кастрировать (?!), чтобы «полностью соответствовать» этому моему желанию. Приди ко мне, хватит ссориться. Я так люблю говорить тебе «приди ко мне» – мое сердце тут же обдает теплой волной. Знаешь, я теперь способен думать о тебе во всех комнатах дома. Не только в душе. Будто за последние недели я подыскал для тебя подходящее место, не вторгаясь на чужую территорию. А где ты думаешь обо мне?

Представь это самое время у нас дома. На кухне суматоха. Идо восседает на своем королевском троне, и перед ним разложены все сокровища Али-Бабы и Али-Мамы: кубки с йогуртом, сметаной, творогом и пудингом, шоколадная паста, макароны, ломтики яблока, посыпанные корицей, как ты делаешь для Йохая (спасибо за идею!). Майя у плиты, что-то варит или обжаривает на огне куриные крылышки на завтра. «Наша кухня так прекрасна в этот час», – думаю я про себя каждый раз с удивлением первооткрывателя земли обетованной. А иногда даже тихонько произношу эту фразу вслух, но так, чтобы Майя не расслышала (она немного посмеивается над моей сентиментальностью). Но мне просто необходимо это сказать, ведь в эту минуту я, как ты знаешь, нахожусь не только там – ты сама сказала, что я всегда одновременно пребываю и в доме, и вне его. Стою снаружи, опираясь на подоконник жизни.

Я заглядываю внутрь и заранее тоскую по всему, что рано или поздно обязательно будет разрушено, уничтожено и разодрано на части. Все всегда рвется в клочья, главным образом из-за меня, да будет стерто мое имя на веки веков. (Я вычитал где-то, что в Древнем Китае слово «семья» писали так: рисовали «дом», внутри которого стоит свинья.)

Но сегодня все пропитано добродетелью. Смотри, как наш щедрый стол ликует, ломясь от великолепия объедков повседневности: вот корки, которые я срезаю с хлеба для Идо; пятна яичного желтка на его губах и щеках (и повсюду на полу вокруг), кольца от какао на скатерти, оливковые косточки, корзинка с большими красивыми фруктами, исполненными тропической страсти посреди заурядности нашего дома – нашего дома на окраине города; наши вилки и ложки, чашка с отломанной ручкой, чашка с трещиной, чашки с надписью «Самая лучшая мама», «Лучшая подруга» и та уродливая, желтая – она одна уцелела от сервиза на двенадцать персон, подаренного нам на свадьбу, и наотрез отказывается разбиваться. Между нами действует негласный договор, согласно которому во время ссоры позволено разбить одну такую чашку, – но эта остается невредимой вот уже более трех лет. Даже сейчас, в этот сложный период, она все еще жива. Что бы это могло значить?

Полка с разноцветными специями, хлебница, приоткрытая как рот задремавшего старика, – вот бы я поскорее уже в него превратился, здесь, сейчас же! Заметки и газетные вырезки, которые я прикрепляю на холодильник для Майи: техника искусственного дыхания, репортажи о детях, наглотавшихся моющих средств, последние статистические данные о катастрофах, случившихся дома и вне дома, причиной которых послужили превышение скорости, обжорство, и вообще всяческая чрезмерность. И вдруг Майя улыбается мне своим простым и таким красивым для меня лицом; ее тело, такое любимое и домашнее, которое я люблю гораздо больше своего, упаковано в синий спортивный костюм, точную копию моего, – ее родители вручили их нам на годовщину свадьбы много лет назад. Ее родители любят меня, как сына, поэтому, даже если мы, не дай бог, расстанемся, то будем притворяться, что мы вместе, лишь бы их не огорчать. Майя подает мне скороварку и толстый котелок и опускает на столешницу оранжевую эмалированную кастрюлю с остатками вчерашнего риса. Ловко переливает позавчерашний суп в котелок, предварительно переложив из него тушеную капусту в кастрюлю с трещиной. А остатки гуляша, допустим, она перекладывает в кастрюлю «Сирино», купленную нами во время медового месяца в Италии, – когда-то мы варили в ней суп на берегах Арно (не путать с «Сирано», которую мы купили во Франции!). И пока кастрюли успокаиваются после всех этих манипуляций, мы вместе наводим порядок в холодильнике, отправляя более свежие молочные продукты в задний ряд. Я склоняюсь над ней, она нагибается, чтобы пролезть в отверстие под моей рукой. Это наш кухонный танец – не путать с ослиной пляской. За долгие годы совместной жизни мы настолько влились в тела друг друга, что порою мне кажется, будто мы вместе перенесли операцию по смене пола – сменили его на третий пол, пол женатой пары. И наши тела, перемешавшись и растворившись друг в друге, стали отправной точкой страсти – но перестали служить инструментом ее удовлетворения. Мы стали единой плотью, и это по-настоящему ужасно.

Ты не представляешь, как я был счастлив, когда мы учили Идо завязывать шнурки и выяснилось, что каждый из нас завязывает их по-своему!

Кстати, спасибо за предложение по поводу Шая, но это гиблое дело. Да, верно, мы с ним повзрослели с тех пор, но мы оба понимаем нашим внутренним, искалеченным чутьем (сейчас ты рассердишься, и все же), что это расставание, вынужденное и ненужное – заслуженное нами наказание, и одновременно – своего рода продолжение нашей связи. Никто не поймет меня в этом лучше Шая.

Вернемся в кухню?

Теперь, когда мы извлекли из холодильника треснутую кастрюлю и поставили вместо нее маленький «Сирино», там освободилось место. Майя достает из морозилки пластиковый контейнер с наклейкой «Бурекас с картошкой» и датой заморозки и переставляет ее на среднюю полку холодильника. Полка почти пуста, она шатается – это я ее так починил, – поэтому на нее нельзя ставить слишком тяжелые предметы. Так Майя когда-нибудь будет объяснять это своему второму мужу – боксеру, кузнецу, одаренному мастеру по ремонту холодильников. А пока мы оба стоим, отдыхая от этой утомительной суматохи, и нас переполняет спокойное, жгучее удовольствие. Трудно описать словами, насколько оно жгучее и глубокое, как наполняет меня всего, до самых кончиков нервных окончаний – моих и Майи. Эти нервы сворачиваются от внутреннего жара, обитающего в нас обоих, напоминая жала скорпионов во время брачного танца или охоты. И мы вдвоем разбухаем и пульсируем идиотской гордостью за это наше скромное мастерство, которое мы день за днем доводим до совершенства, до блеска полируя самую суть нашего единства. Вот так вот, Мириам. И именно сейчас, когда я пишу это, мне вдруг стало очевидно, что в отношениях с моей Майей устоялся настолько четкий, непоколебимый порядок, что привнести в них новый, слишком крупный элемент (например, меня) стало практически невозможно.

Это же так, верно? Два человека, в радости и в горе. Любящие друг друга и закупоренные в банке своего брака. Каждый мой глубокий вдох что-то отнимает у нее – мелочные, невольные расчеты с самым любимым человеком. В конечном итоге все превращается в выставленные счета, в бухгалтерскую сводку. Уж поверь (хоть ты и отказываешься это принять) – не только кто больше зарабатывает, кто сильнее пашет – дома и на работе, – и кто предприимчивей в постели. Даже гены, пожертвованные тобой в семейную кассу, подсчитываются где-то там. Даже то, на кого ребенок больше похож и кто из вас двоих быстрее стареет, а кто не торопится его догонять.