Случайная вакансия - Джоан Кэтлин Ролинг Страница 41

Расцепив пальцы и подняв голову, Ширли стала смотреть, как одеты другие, а заодно считать прислонённые к алтарной преграде букеты и венки, оценивая их размеры. Она нашла глазами венок от местного совета — сбор средств организовали они с Говардом лично. Венок заказали традиционный: большой, круглый, из белых и голубых (как герб Пэгфорда) цветов. Но все цветочные подношения затмила композиция в форме весла в натуральную величину, составленная из хризантем бронзового цвета по заказу девочек из школьной команды по гребле.

Сухвиндер со своего места высматривала Лорен, чья мама, художница-флористка, создала это весло; ей хотелось подать знак, что она его увидела и пришла в восторг, но народу было столько, что найти Лорен не удалось. Сухвиндер испытывала скорбную гордость оттого, что они это сделали, тем более что цветочное весло привлекало всеобщее внимание. Деньги на него сдали пятеро девочек из восьми. Лорен рассказала Сухвиндер, как на обеденной перемене разыскала Кристал Уидон, курившую с подружками у низкого парапета возле газетного павильона. Хотя девчонки её обхамили, она всё-таки спросила, внесёт ли Кристал какую-нибудь сумму, и та сказала: «А то как же, внесу», однако деньги так и не сдала, поэтому её имя на карточке не значилось. Похоже, Кристал и на похороны не пришла — Сухвиндер её не увидела.

На Сухвиндер давила свинцовая тяжесть, но боль в левой руке, усиливаемая малейшим движением, оттягивала мысли на себя; хорошо ещё, что Пупс Уолл, который явно изводился в новом чёрном костюме, сидел где-то в другом месте. Когда их семьи столкнулись перед входом в церковь, его сдержало присутствие родителей, как иногда сдерживало присутствие Эндрю Прайса.

Вчера к ночи анонимный мучитель прислал чёрно-белую, викторианских времён, фотографию голого ребёнка, поросшего мягким тёмным пушком. Сухвиндер обнаружила и удалила её утром, собираясь на похороны. Когда ей в последний раз было спокойно? А ведь в какой-то другой жизни, где ещё не было обезьяньего фырканья, она год за годом приходила в эту самую церковь, садилась, всем довольная, на скамью и с воодушевлением распевала гимны на Рождество, Пасху и праздник урожая. Ей всегда нравился архистратиг Михаил: красивый, златовласый, с чуть женственным лицом, как на картинах прерафаэлитов… но сегодня утром она впервые увидела его другими глазами: он невозмутимо топтал изнемогающего смуглого дьявола, и в этой невозмутимости сквозило нечто зловещее и надменное.

Свободных мест уже не осталось. Приглушённый лязг, гулкий топот и тихие шорохи оживляли пыльный воздух: люди тянулись сплошным потоком и выстраивались сзади, вдоль левой стены. Немногочисленные оптимисты на цыпочках бродили по проходу, высматривая, куда бы втиснуться. Говард сидел неподвижным утёсом, но вдруг Ширли постукала его по плечу и шепнула:

— Обри и Джулия!

Говард обернулся всем своим массивным корпусом и помахал программкой церковной службы, чтобы привлечь внимание четы Фоли. Те заспешили по голубой дорожке: высокий, худой, лысоватый Обри, одетый в тёмный костюм, и Джулия, чьи бледно-рыжие волосы были стянуты на затылке в низкий пучок. Они благодарно заулыбались, потому что Говард подвинулся, утрамбовал остальных и удостоверился, что мужу и жене Фоли будет просторно.

Саманту так стиснули между Майлзом и Морин, что с одного боку в неё впивалась острая кость, а с другой — связка ключей мужа. Она недовольно поёрзала, чтобы отвоевать себе хоть сантиметр пространства, но Майлзу и Морин двигаться было некуда, и ей осталось только глазеть перед собой и мстительно вспоминать Викрама, который ничуть не утратил своей привлекательности за тот месяц с небольшим, что она его не видела. Он был вызывающе, неоспоримо, абсурдно хорош собой. Длинные ноги, широкие плечи, плоский живот под рубашкой и брюками, карие глаза в опушке густых чёрных ресниц — он выглядел как бог в сравнении с другими мужчинами Пэгфорда, рыхлыми, бесцветными и обрюзгшими. Когда Майлз, нагнувшись вперёд, стал любезничать с Джулией Фоли, его ключи едва не пропороли Саманте бедро, и она вообразила, как Викрам рвёт застежку её тёмно-синего платья, а под ним даже не надета (что не соответствовало действительности) тщательно подобранная в цвет комбинация, скрывающая глубокий каньон её бюста…

Скрипнули органные регистры, а затем наступила тишина, нарушаемая только настойчивым мягким шорохом.

Доверенные лица, которые несли гроб, оказались до странности разнокалиберными: братья Барри, шедшие впереди, были пяти футов и шести дюймов росточку каждый, а шедший сзади Колин Уолл возвышался на две головы, отчего гроб в задней части был вздёрнут кверху. Причём гроб этот был изготовлен не из полированного красного дерева, а из плетёных прутьев.

«На пикник, что ли?!» Возмущению Говарда не было предела.

Многие не могли скрыть своего удивления, когда мимо проплывал ивовый короб, но некоторые знали его предысторию. Мэри поделилась с Тессой (а та — с Парминдер): такой материал выбрал Фергюс, старший сын Барри, потому что ивняк экологически рационален, быстро возобновляем и безопасен для природы и человека. Фергюс был страстным борцом за сохранение окружающей среды.

Парминдер отнеслась к этому плетёному гробу намного, намного благосклоннее, чем к массивным деревянным сундукам, в которые англичане, как правило, помещают своих усопших. Её бабушку всегда преследовал суеверный страх, что душа не сможет вырваться из массивной непроницаемой темницы, тем более что гробовщики-британцы ещё и заколачивали гроб гвоздями. Ивовый гроб опустили на похоронные дроги, накрытые парчой; сын Барри, его братья и шурин сели в первый ряд, а Колин прыгающей походкой направился к жене с сыном.

Гэвин пару мгновений разрывался от нерешительности. Парминдер видела, что он не знает, куда себя девать: ему претило идти по всему проходу под взглядами трёх сотен присутствующих. Но Мэри, вероятно, сделала ему знак, потому что он, отчаянно краснея, юркнул в первый ряд, под бок к матери покойного. Парминдер общалась с Гэвином только у себя в кабинете, когда нашла у него хламидиоз и провела курс лечения. После этого он старался не попадаться ей на глаза.

«Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрёт, оживёт; и всякий живущий и верующий в Меня не умрёт вовек…»

Викарий, как ей казалось, не вдумывался в смысл произносимых слов, а заботился лишь о выразительности, читая ритмично и нараспев. Такой стиль был ей знаком: Парминдер вместе с другими родителями, чьи дети посещали начальную школу Святого Фомы, годами водила детей на рождественские богослужения с пением гимнов. За это время бледнолицый воин, взиравший на неё сверху вниз, обилие тёмного дерева, неудобные скамьи, чужой алтарь с изукрашенным золотым крестом не стали ей ближе, а отпевание вызывало у неё холодок и тревогу.

От декламации викария она вернулась мыслями к своему отцу. В тот день она увидела его из кухонного окна: он лежал ничком, а над кроличьей клеткой по-прежнему надрывалось радио. Он пролежал во дворе два часа, а они с матерью и сёстрами всё это время изучали ассортимент магазина готовой одежды. До сих пор она явственно ощущала, как трясёт отца за плечо сквозь нагретую солнцем рубашку: «Папа-а-а. Папа-а-а».