Старомодная манера ухаживать - Михайло Пантич Страница 40

Что тут скажешь, и слова прозвучали для меня как отгадка, призванная понравиться своей необычностью, правда, несколько вычурной. Совсем как детская песенка: Утка по реке плывет, в клювике письмо несет… О чем вещает этот немолодой и седой мужчина, что за вздор он плетет, задавалась я вопросом, потому что для меня никогда не было проблемой дочитать книгу до конца. То, о чем говорил тогда профессор, было от меня бесконечно далеко — не добраться даже в сапогах-скороходах. И что? Я читала Библию как увлекательный роман, стремясь узнать, что там будет дальше, совсем как в сериале, когда события развиваются совсем не так, как ты ожидаешь. Кроме того, тогда я была неоперившейся ботаничкой, записывала все подряд, и никто, ни в начальной, ни в средней школе не хотел сидеть рядом со мной на первой парте. За глаза меня называли подлизой, но мне было плевать на это и тогда, и тем более теперь.

Моя чувствительность совсем иного рода.

Но кого она волнует, чужая чувствительность, чужие мысли! Из всех эгоистичных вещей в этом мире чувствительность — самая эгоистичная, теперь я понимаю, что имел в виду профессор, говоря про Библию. Чужую чувствительность легко простить, еще легче забыть про нее, а наша собственная сверхчувствительность всегда при нас, постоянно открытая для принятия новых обид и ударов, и, к сожалению, эту боль ни с кем нельзя разделить, как нельзя разделить и наши мысли, так уж сложилось, и точка.

Профессор Попович спал, свободный от мыслей, я же оделась и выбралась из комнаты, меня ожидала подготовка торжественного открытия научного симпозиума. Я была секретарем мероприятия, надо было еще кое-кого озадачить, вычитать и размножить программу, зафиксировав несколько отказов и дополнительных заявок на участие, потом перепечатать рукопись приветственного слова старого академика Великича, который, не разбираясь в компьютерах, презирает их — он корифей нашего гештальта. А вечером, когда закончится пленарное заседание и когда будет понятно, что все гости накормлены и обихожены, я буду заканчивать собственный доклад. Такая уж я, всегда все делаю за других, патологически ответственная за всё, а за свою писанину принимаюсь в самом конце, и не за минуту до двенадцати, а в четверть первого.

Квитанция со штрафом за просроченную парковку, естественно, ждала меня под дворником автомобиля, за внеплановые утренние грехи надо платить тем или иным образом, сразу или в течение последующих семи тощих лет, как говорится в Библии. Лучше сразу, и пусть этим все закончится. На мосту я застряла в пробке: какой-то страдалец, который ничего не слышал о психотерапии или которому она не помогла, что, по существу, одно и то же, раздумывал, не спрыгнуть ли ему в Саву, чтобы раз и навсегда покончить с тем, что зовется жизнью. Никто не спросил его, хочет ли он жить в этом веке, в этой стране, испытывать проблемы в любви или не знать их совсем — неизвестно, что хуже — так что он самостоятельно выяснил суть вопроса и очень быстро нашел правильный ответ. Правда, весьма радикальный, согласно логике: чему быть, того не миновать. Другие участники уличного движения, оказавшиеся в этот ноябрьский полдень на мосту, думали иначе и все куда-то спешили. Я была одной из них, полная свежих воспоминаний о недавнем любовном приключении сотрудницы Центра психологических исследований.

Да ладно, все мы, независимо от того, посещали ли лекции профессора Пантича или нет, знаем, что рано или поздно попадем на вскрытие, и все мы, кроме этого несчастного, неожиданного участника разового фестиваля прыгунов с высокого моста, сознательно или неосознанно, не столь уж это важно, следовали учению профессора о том, что у человека есть только одно обязательство: сделать все возможное, чтобы попадание в прозекторскую свершилось как можно позже… Полиция остановила движение. Весь город на мгновение замер, автомобилисты беспомощно давили на клаксоны, какой-то изувер впереди меня опустил стекло и принялся кричать:

— Да прыгай ты уже, идиот, чего ждешь?!

В ответ на это из соседней машины вышел крупный парень и с грозным видом направился к идиоту за рулем, но тот трусливо и быстро поднял стекло, и все закончилось лишь его угрозой и моей руганью, потому что я ругаюсь только за рулем. Наконец мученика уговорили принять окончательное решение в какой-нибудь другой, более подходящий день, который, в полном соответствии со статистическими исследованиями, непременно настанет; из-за этого я, успев все-таки принять душ и переодеться, осталась без бутерброда. Весь день придется жить на одном кофе, не считая утреннего чая с гостем из Женевы.

Ничего, дело сдвинулось.

Профессор Попович, наверняка, уже освоился, позвонил кому надо и теперь с ним обедает, но я об этом не думала. Этот может сам о себе позаботиться. Даже если он сойдет с ума, то и тогда не станет бросаться с моста, а если и бросится, то выплывет. Я примчалась в институт, проверила, все ли в порядке, подчистила, дополнила и размножила программу, попросила студентов последнего курса остаться на торжественное открытие симпозиума — и не потому, что они получат возможность услышать нечто умное, но ради увеличения числа присутствующих. Беда всех узко специальных мероприятий в том, что участники выступают друг для друга, обычных слушателей просто нет, или же таковым становится настолько скучно и непонятно, и они довольно быстро расходятся. Высокая черноглазая студентка с наслаждением, облизывая пальцы, ела булочку с повидлом. Увидев меня, предложила поделиться. Почему бы и нет, подумала я и, два раза откусив, обманула голод.

Академик Великич блистательно зачитал вступительное слово о необходимости понимания различий, особенно в наше время. Я перепечатывала его рукопись, и потому текст знала слово в слово, со всеми запятыми, кавычками и скобками, но истинное удовольствие получила только, когда он прочитал всё своим звучным баритоном: у старика восьмидесяти лет голос был как у тридцатилетнего. Если бы вы его услышали по радио, ни за что не смогли бы определить истинный возраст. Мы живем во время провозглашенного и признанного обществом, даже культивируемого нарциссизма, наша эпоха — эпоха эгоцентризма, и мир сегодня — пандемониум «Я», которое постоянно поддерживается и утверждается, но никто не желает участвовать в поддержке и утверждений других. Мы одиноки более, чем когда-либо в истории, и гештальт, уважаемые коллеги, может в борьбе с одиночеством, ставшим массовым явлением, пандемией наших дней, предложить нам ряд оперативных решений. Я верю, что на нашем собрании мы услышим о некоторых из них, сказал академик Великич и пожелал нам успешной работы, что было более чем любезно с его стороны, после чего покинул трибуну. Между тем профессор Пантич так и не появился, не подал никакого сигнала и даже не прислал записки, хотя ему вовремя направили официальное приглашение, я проверила.

Последовали самые разные доклады и сообщения — такие разные, что мне показалось, будто я нахожусь на пяти разных симпозиумах. Я сидела в президиуме и потому должна была старательно выслушивать всех, с начала и до конца. Диагноз старого Великича идеально подтверждался на этой послеобеденной сессии, которая, вызывая головные боли, затянулась до позднего вечера.

Рабочую часть открывая знаменитый Гордон М. из Гарварда, который вызывал восхищение в первую очередь аристократическим английским произношением, а также неизменной трубкой, а не содержанием своего доклада, тем более что его выступление было слегка видоизмененным текстом, уже зачитанным три года тому назад на симпозиуме в Брисбене. К тому же опубликованным в соответствующем сборнике, но все, включая и самого Гордона, соблюдая приличия, делали вид, будто этого не замечают. Было совершенно очевидно, что Гордон — один из тех знаменитых свадебных генералов, которые, путешествуя по всему миру, переезжают из города в город, распространяя о себе легенды на основании двух-трех докладов, которые они постоянно подправляют, расширяют, прихорашивают и комментируют. Все эти тексты, собранные и сведенные к сути, занимают десяток строк обязательного резюме. И ему остается только выбрать несколько общих мест, чтобы с англосаксонской надменностью, свысока глядя на мир, который видится ему только как пространство, подлежащее колонизации, немного перетасовать их — но и это, несмотря на приложенные усилия, далеко не всегда получается, и выходит все то же яйцо, только в профиль.