Враг под покрывалом - Энтони Берджесс Страница 40

– Не стоит, Герберт. Вы ничего сделать не сможете.

– Не смогу? Я их разоблачу. Оповещу про них всю эту чертову Федерацию. – Он крепко стиснул руль, опустил голову на клаксон, словно хотел охладить ее. Потом поднял взгляд и сказал: – Что она за женщина? Проститутка? Сперва с вами, потом с этой другой свиньей. Я ее просто не понимаю. Просто ничего не знаю о ней.

– Мы только обедали вместе однажды вечером. Вот и все.

Толбот принялся всхлипывать, хотя глаза оставались сухими.

– Вам не кажется, что это к лучшему? – сказал Краббе. – Знаете, ничего из этого не получалось. Честно признайте, ведь так? Я в первый же день понял, как только вас обоих увидел, что ничего не выходит. – И утешительно потрепал толстое трясущееся плечо.

– У меня, кроме нее, ничего нет, – рыдал Толбот. – Я ей все отдал.

– У вас еще много всего, – сказал Краббе. – Работа, поэзия. Знаете, из великой печали рождается великая поэзия.

– Великая печаль, – шмыгал Толбот. – Никогда больше не буду писать.

– Слушайте, – сказал Краббе, – поезжайте ко мне домой. Расскажите все Фенелле. Она поймет. Посочувствует. Вспомните, вы оба поэты.

Меня можете в школу забросить. Я машину в школьном гараже оставил, подумал, там надежней, смотритель па месте. Я ее заберу и подъеду через полчасика, потом можно вместе перекусить.

– Да, – сказал Толбот, теперь успокоившись. – Надо поесть. Подкрепиться. – И почти весело добавил: – А машины у вас теперь нет.

– Что вы хотите сказать?

– Ничего от нее не осталось. Просто груда старого железа. Понимаете, был пожар. Кто-то начисто сжег гараж. И уборная для мальчишек сгорела.

– Джаганатан.

– О нет. Не думаю. Джаганатан отсутствовал. По-моему, ездил в Малакку. Но пожар был адский. С чертовским трудом потушили.

– Когда это было? Почему мне никто не сообщил?

– Всего пару дней назад. Писать как бы не было смысла. И Фенелла была так расстроена.

– Из-за…

– Да, из-за той самой истории. – Охваченный внезапным порывом, Толбот крикнул: – Найду эту парочку, убью обоих. Вот так. Они меня погубили, выставили величайшим дураком распроклятым…

Слава богу, не забыл страховку продлить. «А теперь, – думал Краббе, – пусть ее получает Абан. Я достаточно долго тянул. Пускай забирает. В любой момент».

– Тогда, – бросил он Толботу, – поехали домой.

Толбота не пришлось уговаривать войти в дом первым. Он ворвался, громко и горько сообщая о предательстве Энн и о том, что он сделает с Бэннон-Фрейзером. Краббе прикрывался им, словно зонтиком против ожидаемого ливня, и вскоре Фенелла настолько смягчилась, что приняла приветственный поцелуй. Хотя у нее хватало проблем. За обедом она заговорила об этом.

– Окно в спальне. Камень прямо туда попал. Люди все кулаками грозили. Потом пожар в школе, машина. Ужас. Я три ночи в Истане ночевала.

– В Истане?

– Да. Мне отвели комнату для гостей. Абан был очень любезен.

Новый повар-малаец принес Толботу еще картошки. Масса углеводов породила философический взгляд на будущее, и Толбот, намазывая на хлеб толстый слой масла, принялся цитировать с затуманившимся за стеклами очков взором:

Но и утрата, как минимум, вещь, которую можно

Схватить в темноте, почуять остроту. Нож —

Оружие обоюдоострое, пригодное для резьбы и убийства.

Нож на скотобойне и нож на столе,

Туша становится мясом, а мертвое сердце из камня —

Грубым материалом искусства ваятеля…

– Возьмите еще говядины, – предложила Фенелла. – Боюсь, подливка остыла, но есть, если любите, вустерский соус.

Изо всех сил чавкавший Толбот, наконец, в завершение принялся черпать ложкой фруктовый салат, обрел умиротворение с последним кусочком сыра, потратил всю страсть на третью выпитую чашку кофе. Похлопывая себя по животу, объявил, что будет двигаться домой. Надо стих написать.

– Простите за подозрения, Виктор. Мне бы следовало догадаться.

– Герберт, все в порядке.

Оставшись одни, Фенелла и Краббе сидели напряженно, смущенно. Краббе заговорил первым:

– Мне нужно время подумать. Я был не очень хорошим мужем, Фенелла. Поверишь, если скажу, что хотел бы начать все сначала?

– Вполне могу поверить. Мы явно не смогли бы и дальше так жить.

– Я тебя в самом деле люблю. Теперь вполне ясно понял.

– Правда? – Она казалась застывшей, отчужденной, сидела в бамбуковом кресле, выпрямив спину. Потом встала, пошла к столу, накрытому стеклом, остановилась под репродукцией Пауля Клее, взяла сигарету из ящичка. Краббе видел, как она изящна, красива золотой красотой, и постарался выдавить слово «люблю» из нараставшей в нем жалости.

– Может быть, слишком поздно, Виктор, – сказала она. – Я не утверждаю. Просто есть вероятность.

– Я, должно быть, не понял.

– Ты никогда меня особенно не понимал. Фактически никогда не старался. Забавно. Я в последнее время много о себе узнала. Очень хорошо все вижу. Выяснила, например, что я умная. Много могу дать людям.

– Совершенно верно.

– А ты этого никогда мне не говорил. Ни единого раза Не стану тебя винить. Но в твоей жизни была лишь одна женщина. Скажи честно, Виктор, ты все время меня с нею сравнивал. Никогда отчетливо меня не видел.

– Правда. Но нельзя всю жизнь болеть. Я выздоравливал. Теперь знаю, чего хочу. Ты должна дать мне шанс, Фенелла. Я могу быть счастливым с тобой. И хочу, чтобы ты со мной была счастлива.

– Да, я верю. Забавно, что это теперь происходит.

– Забавно?

– Да. Именно после того, как другой мне сказал то же самое.

Краббе опешил.

– Неужели ты имеешь в виду…

– Да. Юсуф. – Краббе недоуменно насупился. – Юсуф – это имя Абана. Он совсем не такой, как о нем люди думают. Меня даже пальцем не тронул. Даже не попытался…

– Ох, Фенелла, – охнул Краббе, – не будь так наивна. Он ждет, убаюкивает тебя, пока не придет пора прыгнуть.

– Нет, – возразила Фенелла, – он этого не хочет. Я вполне уверена. По-моему, я хорошо его знаю. Понимаешь, когда мы встречаемся, то просто разговариваем. Иногда по-малайски, порой по-английски. Кажется, я избавила его от американского акцента. Он вполне прилично теперь говорит. Говорит, никогда раньше по-настоящему не разговаривал с женщиной, и я верю. Ислам явно не одобряет бесед с женщинами.

– И о чем вы беседуете?

– О, собственно, я пытаюсь учить его. Он так мало знает о жизни, правда, особенно о нашем образе жизни. А ему надо знать эту жизнь, он ведь больше здесь оставаться не хочет. Изо всех сил меня уговаривает вернуться домой. Говорит, что, когда он приедет в Европу, – очень скоро, – я сумею во многом помочь. Кроме помощи, ничего не просит.