Дневник моего отца - Урс Видмер Страница 40

— Уф! — выдохнула она и вытерла пот со лба.

Я выбежал за дверь и, кипя от возмущения, начал ходить взад и вперед по саду. Правда, когда через полчаса, а может, и через час мать поволокла мешки для мусора к калитке, я помог ей. Бумага все-таки тяжелая. Так они и стояли вдоль садовой ограды, рядком друг за другом, черные, со склоненными головами, как повешенные.

Похороны состоялись через два дня. Пришло много людей, зал прощаний был переполнен. Первый альт «Молодого оркестра» (единственный человек из оркестра, с которым Клара поддерживала отношения и кто сразу же согласился прийти) играл с неуместным воодушевлением переложенную для альта пьесу Баха. Выступал молодой священник, в черном и с белым воротничком, но говорил он совсем не как священник. Когда-то он был учеником отца и знал, что хоронит человека, не верившего в рай. Кроме него тут было много бывших учеников, серьезных, молодых, и конечно же присутствовал кое-кто из коллег. Директор школы тоже произнес маленькую речь. Клара сидела в первом ряду, губы у нее дрожали. Рядом с ней — я. Потом — Изабель. Немного дальше я заметил Йо, а возле нее Нину с мужем, с которым она прожила вот уже двадцать лет. (Хильдегард прислала огромный букет цветов — она не смогла прийти, потому что ее работодателю, Эдвину Шиммелю, как раз в этот день потребовалось продиктовать несколько писем.)

Сюрреалист и художница сидели вместе, господин Фенстер тоже был здесь. Альберт Цюст, Генрих Бёлль, Клаус Нонненманн. Фройляйн доктор, одна, хотя обычно она никогда не расставалась с Нобсом. Поэтесса тоже пришла и сидела позади всех, покрыв голову шелковым платком. (Кроме нее, из родной деревни отца никто не приехал.)

Были редакторы обеих местных газет и еще несколько человек с радио. Даже Мирта и Арнульф, одетые в черное, сидели в одном из первых рядов, хотя ни Клара, ни отец ни разу не виделись с ними за последние годы. А когда орган заиграл заключительный хорал и все потянулись к своим шляпам и сумочкам, к гробу неуклюже проковыляла маленькая собачка, серый комочек шерсти, и на одну жуткую секунду мне подумалось: Хобби, Господи, Хобби вернулась!

Потом все пошли в ресторан напротив кладбища. Там подавали холодные закуски и вино. Я сидел между матерью и Изабель. И скоро гости, смеясь все чаще и веселее, уже обменивались воспоминаниями о покойном. Как он умел сердиться! Как умел воодушевить их!

В тот вечер Изабель пришлось поехать домой — у нее тоже были родители, они жили в этом самом Лез-Антр-де-Мон, — поэтому я проводил ее до автобуса. Мы ждали, и, когда вдали показался автобус, я сказал, что собираюсь написать книгу отца, его Белую книгу, еще раз, что я сам напишу ее, чтобы потом прочитать первым. Следующей будет она, а за ней — все остальные, как того требует обычай… Я поцеловал Изабель, она вошла в автобус и уехала.