Оптимисты - Эндрю Миллер Страница 40

— Спасибо, — сказала она и допоздна сидела, глядя, как рассыпается искрами и сгорает в золу уголь; иногда она называла цвет огня. Медный, фиолетовый, зеленоватый. Багровый, яично-желтый. Пурпурный.

Когда пришло время спать, они опять читали путеводитель. Во вторник была поездка в Сорренто. В среду — Калабрия. В четверг они прибыли на северное побережье Сицилии. Ночью она спала по десять, иногда двенадцать часов, и еще устраивалась соснуть на пару часов после обеда. Трудно было поверить, что можно столько спать, но, видимо, ей это было необходимо. Наверное, это и был «обильный отдых», о котором говорила Лора, необходимый, чтобы улеглось колебание элементарного химического баланса и наступил поворот к выздоровлению.

Во время посещения больницы в пятницу Клема, вопреки его надежде, не пригласили в кабинет доктора Кроули. Пришлось посидеть с недужными местными жителями, листая помятые журналы. Он обратил внимание на то, что выходящие после приема пациенты стараются не встречаться глазами с ожидающими собратьями, словно пытаясь поскорее забыть недавнее вынужденное соседство и неприятный факт того, что, заболев, тело неизбежно становится предметом обозрения посторонних.

Клэр вышла, когда он перечитывал в дальнем конце приемной памятки о здоровом образе жизни.

— Ну что? — спросил он.

— Тяжко, — уронила она, но, когда позже, по дороге домой, она предложила помочь ему с обедом (может, по совету Кроули?), он понял, что «тяжко» здесь — не просто усталость и недуг, но еще и что-то нужное.

— Я нашел в огороде кустик шалфея, — сказал он, — Можно приготовить макароны с перцем, маслом и листьями шалфея. Хочешь?

— Да, — сказала она. — Я проголодалась.

Придя домой, она прилегла отдохнуть в спальне, потом спустилась вниз и начала хлопотать на кухне.

— Джейн была мной довольна, — сказала она, раздавливая рукояткой ножа чесночную дольку.

— Джейн?

— Ее так зовут. Джейн Кроули.

— Она права.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно.

— Ты думаешь, что я сильно поправилась, но ты не видел меня вначале. Какая я тогда была.

— Угу.

— Тогда со мной была только Фиона. Тебе она не нравится, но она единственная помогла мне тогда.

— Я ей очень благодарен за это.

— У тебя тогда была работа.

— Работа, да.

— Я сказала Джейн, что ты купил глазные капли.

— А она что?

— А что она должна была?

Он пожал плечами.

— Ну, может, похвалила и меня тоже.

За ужином он упомянул Фрэнки и Рэя.

— В следующую пятницу они опять приедут, — сказал он.

— Я знаю.

— Я сказал, что съезжу с Рэем в Бат в субботу, после того, как они сходят к священнику. Помогу ему выбрать свадебный костюм. А ты, может, с Фрэнки побудешь?

— Вы так договорились? — спросила она.

— Вы можете съездить куда-нибудь женской компанией, — предложил он.

— В Бат?

— В Бат или Фромм. Фрэнки спрашивала, не хочешь ли ты сходить в парикмахерскую. Там есть одна, куда Лора ходит. «Донателло».

— Это Фрэнки предложила?

— Ты не хочешь постричься?

— Если ты думаешь, что стоит, я постригусь.

— Как хочешь, — сказал он. — Это не так важно.

Он опасался, что нарушил хрупкое вечернее настроение, но после ужина они, усевшись вдвоем у камина, слушали радио: кинообозрение, программу воскресных спортивных состязаний, потом комедийную викторину. Клэр прыснула, и звук ее смеха поразил их обоих. Этим вечером он, как и прежде, старался уберечь ее от новостей — тревожных событий в мрачном сопровождении комментариев и мнений. Одновременно он берег и себя, легко воображая материал, глухим эхом вторящий кровавой неразберихе, поучаствовать в которой приглашал его Тоби Роуз.

В субботу вечером из телефонной будки у почты Клем позвонил на остров. Отец был в Бервике. Клем оставил ему сообщение (надеясь, что собеседнику известно достаточно об их семье, чтобы понять и передать суть), осторожно намекнул на улучшение, но не скрывал необходимости быть начеку.

На следующее утро пришел Кеннет. Он помог Клему разжечь в глубине сада костер, туда полетели обрубленные сучья, обломки парника, десяток сваленных кем-то в кучу деревянных ящиков, старая гнилая дверь, плети вьюнка. К вечеру появилась Лора, и они пекли в горячей золе картошку, пили вино и вспоминали прошлое, которое казалось нынче таким беззаботным.

— Кожа у нее стала гораздо лучше, — сказалаЛора, когда вечером Клем отвозил ее и Кеннета домой. — Тебе не кажется? Да вы оба выглядите гораздо здоровее, чем когда приехали. Ты не представляешь, как я о вас тогда беспокоилась.

Это верно, у Клэр с лица почти пропали сухие, болезненного вида пятна, со щек исчезла явно нездоровая бледность. Да и он, работая на свежем воздухе, загорел, чувствовал себя бодрее. Это было приятно, в голове начали бродить мысли о будущем, идеи, порожденные, казалось, совсем не тем сознанием, с которым он сжился, вернувшись из Африки. Может, он немного научился забывать? Разве это возможно? Казалось, будто здесь, на даче, с Клэр, Лорой, Кеннетом, день за днем занимаясь незамысловатыми хозяйственными делами, он попал в медленное течение, все дальше уносящее его от кровавого смрада, мертвого взгляда мальчика, упорно избегаемых Сильверменом умозаключений. Так что же, он действительно забывал? Неожиданно его осенило (когда он переносил в глубину сада, подальше от глаз, оставшиеся от разрушенной веранды бетонные блоки), что, может, несмотря на кажущееся противоречие, самая главная задача памяти — это забвение, бесценный, уникальный механизм медленного исчезновения знаний и опыта.

Подумалось (кольнуло): не открыть ли коричневый конверт, не посмотреть ли снимки в бумажнике, — но он отложил это опять.

В начале следующей недели окрестности заволокло странным густым, влажным туманом, холодящим кожу, пахнущим речной дельтой и Северной Атлантикой. Колокола аббатства и деревенской часовни отбивали часы унылым звоном буйков ограждения. Клэр не вылезала из постели. Клем сидел внизу, пил кофе чашку за чашкой и курил. Даже радиоприемник, казалось, чувствовал изменение погоды. Он трещал, бубнил негромко, потом начинал грохотать. Клем прочистил каминную решетку. Зола была того же цвета, что и туман.

К полудню туман рассеялся. Скрывавшийся день оказался изящно-голубым, прохладным, легким. Спустившись вниз в пальто, Клэр присела на пуфик снаружи у выхода в сад, пока Клем перетаскивал оставшиеся блоки (он уже догадался, что яма, куда он их складывал, образовалась в результате проседания, но помалкивал об этом). Вокруг жимолости продолжали кружить несколько пчел. На ветвях растущей за забором соседской яблони еще осталось несколько коричневато-зеленых яблок. Сорвав веточку розмарина, Клем передал ее Клэр. Она ущипнула ее изгрызенными ногтями, поднесла к носу. Он начал проверять ее знание растений, хотя самому ему они были известны только благодаря табличкам прежнего жильца. Но она назвала большинство правильно. Потом они, неторопливо перебрасываясь репликами, словно теннисным мячом в легкой партии, начали вспоминать сад в Бристоле — тридцатиметровый, образцово ухоженный участок, простирающийся от дома в сторону дороги, парка и кирпично-красного железнодорожного моста. Уклон лужайки позволял катиться по ней кувырком, подминать, набирая скорость, траву и упиваться чудесным зеленым запахом. Отец всегда был, да, несомненно, и сейчас остается умелым садовником, но сад всегда был Норин. Даже полностью ослепнув, она опускалась перед клумбой на колени на желтую поролоновую подушечку и перебирала голыми пальцами листья и стебельки, выискивала на ощупь и вырывала сорняки; голова ее при этом была повернута в сторону и чуть-чуть наверх, а лицо выражало абстрактную сосредоточенность, словно она прислушивалась к таинственной, слышной только незрячим мелодии.