Путь хунвейбина - Дмитрий Жвания Страница 40

Хосе плохо знал русский язык, и ему помогал переводчик Марвин, парень из Коста-Рики, женатый на русской. Хосе был очень серьезным испанским, точнее каталонским (он из Барселоны) интеллектуалом, худощавый, небольшого роста, в очках, с бородой. А Марвин – типичный латиноамериканский разгильдяй. Среднего роста, с бородкой a la Che , на голове - кепка с якорьком. Каждой смазливой девице он кричал вслед: «Ей, красавица! Я женюсь на тебе, честное слово!». Марвин не был троцкистом. В Советский Союз он попал как представитель «прогрессивной молодежи», он состоял в молодежной организации при коста-риканской компартии.

- Я ехал сюда, думая, что Советский Союз – это рай! Я верил, что здесь равенство, люди уважают друг друга, все живут в достатке. Но столкнулся с тем, что здесь очень плохо относятся к иностранцам, стараются содрать побольше денег, - рассказывал Марвин. Он – единственный человек, который заявил, что я – типичный русский.

Марвин и Хосе жили в Москве, но в Ленинград наведывались регулярно.

Мы распространяли листовки с текстом «Что значит быть троцкистом в СССР» в ВУЗах, раскидали мы их и на моем родном факультете, просто разложили на парты перед первой парой. Ничего хорошего из этого вышло. Наши листовки вывесили на досках объявлений с издевательскими комментариями. На одной написали: «Гажев, кличка Акбар, - карающая рука люмпенов!». У Сани Гажева действительно был псевдоним – Акбар Газиев. Но причем тут люмпены? Да притом, что все смотрели «Собачье сердце», читали статьи с объяснением, что такое коммунизм: оказывается, он отвечает извечной мечте люмпена «отнять все и поделить»… Но объектом насмешек не случайно стал именно Саня Гажев. Его «ручники» понижали на нашем факультете рейтинг всей нашей организации, а не только его собственный.

Кто-то написал на листовке: «Ребята, а деньги у вас имеются? А оружие? А связи и центры общения? Болтать мы и сами можем и без Пролетарской ячейки». Денег у нас почти не было, мы платили взносы, иногда Пьер давал две-три сотни франков, связи – пожалуйста, были, а оружия – нет. Что касается центров общения, то наш газетный киоск у нас отняли, приходилось собираться в свободных аудиториях герценовского института.

В мае приехал Пьер. Мы вместе выпустили на ротаторе второй номер «Рабочей борьбы» со статьей якобы Арлетт Лагийе «Капитализм или социализм». Кто был автором – неважно, важно, что в статье четко и понятно разъяснялось, что принесет капитализм такой стране, как Советский Союз: развал государства, производства, социальной сферы, науки. Пьер написал водный текст по-французски пафосный: «Рынок? Это путь спекулянтов, нуворишей и с ними связанных бюрократов, всех, кто хочет рабочим навязать, что навязано польским, бразильским или индийским рабочим – нищету, бешенные цены, инфляцию вместе со сверхэксплуатацией. Рабочим не нужно рынка, вкус которого слишком горек, ни продолжения бюрократического режима угнетения, неравенства и несправедливости, за который ратуют неосталинисты».

Пафос пафосом, но написано-то верно! Именно с этим столкнулись через год те, к кому мы обращались. Но населению так промыли мозги, что никто и слушать не хотел ничего плохого о рынке. Советские люди ждали внедрения рынка, как библейские евреи жали прихода мессии. Однажды мы в подземном переходе к станции метро «Московская» продавали «Рабочую борьбу», а заодно распространяли листовки против плана Ельцина-Явлинского «500 дней». Так на нас набросились какие-то дамочки лет по 45, опрокинули столик, на котором лежала наша литература. «Эх, сволочи! Против Ельцина! Коммуняки проклятые!» - вопили тетки. Подозреваю, что климакс – нелегкий период в жизни женщины, и тем не менее реакция дамочек была неадекватной.

Правда, однажды мы с Янеком встретили оригинального персонажа. Мы продавали газеты у станции метро «Обухово». Подошел какой-то высохший лысый дед. Он прочитал девиз нашей газеты: «За идеи Ленина-Троцкого!», посмотрел на нас оценивающим взглядом и четко произнес: «Рабочему классу не нужен троцкизм! Рабочему классу нужно знание законов природы и общества, которые ему дает научный коммунизм». И пошел своей дорогой. Тогда я еще не видел кино о зомби, ничего не читал о них, а теперь понимаю – это был зомби! Но и те едьциноидные бабы – тоже были зомби.

Надо ли говорить, что выборы первого президента России мы призывали бойкотировать тоже? Введение института президентской власти мы расценили как первый шаг в фашизации режима, а противостояние «коммунистов» и «демократов» назвали борьбой «между старыми волками и молодыми шакалами».

Летом мы возобновили «пролетарские экспедиции», совершали их, как правило, мы с Янеком. С большим интересом, помню, мы залезли на Адмиралтейский завод, он находится на острове. В листовках рабочим мы писали в принципе одно и тоже: акционирование предприятий обернется их разрушением и обнищанием рабочих, призывали к созданию выборных рабочих комитетов.

В августе в Ленинграде я познакомился с белорусским активистом Олегом Новиковым по прозвищу Лелик, сейчас он – известный в Беларуси оппозиционный журналист, сам батька Лукашенко назвал Лелика отморозком. В 90-е годы Новиков издавал газету «Новинки», в которой высмеивал весь политический класс Белоруссии. Больше всего, конечно, доставалось Луке, за что он и закрыл «Новинки».

Летом 1991 года Лелик был еще совсем юным и застенчивым – такой шнурок в очках. Он остановился у меня. Но он не знал, что я и есть Дмитрий Жвания. Я представился ему Александром Моретьевым, это был мой партийный псевдоним. Александром меня назначил Пьер, а фамилию Моретьев я придумал сам, в честь Марио Моретти - одного из исторических лидеров «Красных бригад», организатора похищения Альдо Моро.

- А ты не можешь познакомить меня с Дмитрием Жвания? – спросил Лелик. - Я читал его статьи, благодаря им стал анархистом…

- Позже. Товарищ Жвания общается только с проверенными людьми, - ответил я.

- Понимаю – конспирация. А как я могу доказать, что я – свой?

- Нужно поучаствовать в акции.

- Я готов, а что нужно делать?

Я ему объяснил, что такое «пролетарская экспедиция», и что ближайшая экспедиция намечена на ночь 19 августа на оборонный завод «Звезда», иду я, Моретьев, и товарищ Левский, то есть - Янек.

- Возьмите меня! Только у меня нет одежды для такой экспедиции… - Лелик говорил таким голосом, что можно было не сомневаться: если надо – отправится в экспедицию голым.

Я успокоил его, сказал, что у меня есть комплект одежды для такого дела. Дал ему джинсы, которые мне привезла мама из Биробиджана, те, что были мне велики, больше на 2 размера. С худющего Лелика они просто сваливались. Я дал ему ремень, который выдали мне, когда я учился в мореходке.

- Я смотрю: у вас просто культ личности Жвания, - сказал, Лелик засовывая ремень в штрипки.

- Почему ты так решил? - спросил я.

- Да вот даже на ремне написано – Жвания.

Я оплошал: дал ему свой морской ремень, а в училище нас обязывали писать на ремне фамилию и номер группы. Но я быстро нашел, что ответить: