Кровавая комната - Анджела Картер Страница 40

И вдруг уже не волк лежал перед охотником, а кровавый человечий обрубок — без головы, без ног, умирающий, мертвый.

Однажды какая-то ведьма из долины превратила в волков целую свадьбу — жениха, невесту, всех их гостей, — потому что жених предпочел ей другую девушку. По ночам она из вредности созывала их, и они сидели вокруг ее дома и выли под ее окном, оплакивая свой незавидный удел.

Не так давно одна молодая женщина в нашей деревне вышла замуж за человека, который пропал в первую же брачную ночь. Кровать была застелена новыми простынями, и невеста уже возлегла; жених сказал, что ему надо выйти облегчиться, мол, при ней он стесняется, и тогда она осталась ждать его, натянув одеяло до самого подбородка. Она ждала и ждала — куда он мог запропаститься? И вдруг, услышав принесенный ветром вой, выскочила из кровати и завизжала.

В этом протяжном, незатихающем вое, разносящемся страшным эхом, слышна какая-то внутренняя печаль, словно звери желают стать чуть менее зверьми — знать бы только, как это сделать, и непрестанно оплакивают свою несчастную долю. В волчьих песнях сквозит огромная грусть, бесконечная, как лесные просторы, бескрайняя, как долгие зимние ночи, и все же эта призрачная грусть, этот плач по собственному неутолимому аппетиту никогда не тронут сердце, ибо в них нет ни малейшего намека на возможность искупления; волк не может обрести благодать через свое отчаяние, но лишь через какое-либо внешнее посредство, так что порой зверь словно сам просит прикончить его ударом смертоносного ножа.

Братья молодой женщины обыскали все сараи и сенные стога, но не нашли там никаких останков, поэтому чувствительная девушка утерла слезы и нашла себе другого мужа, который не стеснялся пописать в горшок и проводил ночи дома. Она подарила ему пару очаровательных детишек, и жили они припеваючи, пока в одну студеную ночь, ночь зимнего солнцестояния, когда год поворачивается на своих петлях и все идет немного не так, как надо, в самую длинную ночь в году, ее первый муж вернулся домой.

Он возвестил о своем приходе глухим ударом в дверь, когда она варила суп для отца семейства и детей, и, едва отодвинув дверной засов, она вмиг узнала его, хотя с тех пор, как она надела по нему траур, прошло немало лет, а теперь он явился в лохмотьях, а его ниспадавшие на спину, давным-давно нечесаные волосы кишели вшами.

— Ну, вот я и вернулся, женушка, — сказал он. — Принеси-ка мне тарелку щей да поторапливайся.

И тут в дом вошел ее второй муж с охапкой дров, и когда первый увидел, что она спит с другим мужчиной, и — что еще хуже — уставился своими красными глазами на маленьких ребятишек, которые незаметно прокрались в кухню, чтобы посмотреть, что за шум, он закричал:

— Хотелось бы мне снова стать волком, чтобы преподать этой шлюхе хороший урок!

И в тот же миг обернулся волком и оторвал старшему мальчику левую ногу прежде, чем его самого ударили топором-колуном. Но когда волк уже лежал, истекая кровью и испуская последний вздох, с него сошла мохнатая шкура, и он снова стал таким же, каким был много лет назад, прежде чем сбежал с брачного ложа, и женщина заплакала, и второй муж ее побил.

Говорят, у Дьявола есть зелье, которое он дает людям: стоит им натереться, как тут же превратишься в волка. Говорят еще, что был такой человек, который родился ногами вперед, а отец у него был волк, и туловище у него было человечье, а ноги и чресла — волчьи. И сердце тоже волчье.

Семь лет — обычный век оборотня, но если сжечь его человеческую одежду, ты обречешь его быть волком по гроб жизни, поэтому пожилые окрестные жительницы считают, что можно как-то защититься от оборотня, если бросить ему шляпу или передник, как будто одежда способна превратить его в человека. Но по глазам, по этим горящим во тьме глазам ты узнаешь его в любых обличьях; только глаза не меняются во время превращения.

Прежде чем превратиться в волка, оборотень снимает с себя всю одежду. Если вы заметите среди сосен голого человека, бегите прочь что есть духу.

Стоит глубокая зима, и дрозд, друг человека, сидит на черенке садовничьей лопаты и распевает. Для волков это самое тяжкое время в году, но упрямая девчонка все равно хочет идти через лес. Она совершенно уверена, что дикие звери не могут причинить ей вреда, хотя из предосторожности кладет в корзинку, куда мама положила несколько головок сыра, большой разделочный нож. Там же — бутылка крепкой ежевичной настойки, кучка овсяных лепешек, испеченных в каменной печке, пара баночек с вареньем. Девочка хочет отнести эти вкусные дары бабушке, которая живет на отшибе и так стара, что тяжесть лет уже склонила ее почти к самой могиле. До бабули два часа трудного пути через заснеженный лес; девочка закутывается в теплый платок, натягивает его на голову. Она надевает свои крепкие деревянные башмаки; и вот она уже одета и готова в дорогу, а было это в Сочельник. Зловещие врата солнцестояния еще раскачиваются на своих петлях, но девочку все слишком любили, и потому она ничего не боится.

В этой дикой стране дети рано взрослеют. Игрушек у них нет, поэтому они рано начинают трудиться и рано становятся мудрыми, но этой девчушке — такой хорошенькой, к тому же младшей в семье, последнему ребенку — потакали мама и бабушка, связавшая для нее красный платок, который в тот день казался зловеще ярким, как кровь на снегу. Грудь ее только-только начала округляться; волосы у нее были точно лен — такие светлые, что почти не отбрасывали тени на ее бледный лобик; щечки у нее были, что символично, кровь с молоком, к тому же совсем недавно у нее начались женские кровотечения, и отныне раз в месяц эти внутренние часы отмеряли ее срок.

Она живет и двигается внутри магического круга собственной девственности. Она словно неразбитое яйцо — запечатанный сосуд, внутри нее — волшебный мир, вход в который накрепко закупорен тонкой мембраной; она как замкнутая система, ей неведом страх. У нее есть нож, и она ничего не страшится.

Если бы отец был дома, он бы запретил ей выходить, но он ушел в лес за дровами, а мать не смеет ей перечить.

Лес сомкнулся за ее спиной, словно пара челюстей.

В лесу всегда есть на что посмотреть, даже среди зимы — стайки прижавшихся друг к другу птичек, погруженных в сезонную апатию, которые сидят на скрипучих ветках такие несчастные, что не могут даже петь; яркая бахрома зимних древесных грибов на пятнистых стволах деревьев; клинопись заячьих и оленьих следов, похожие на рыбные косточки отпечатки птичьих лапок, заяц, худой, как ломтик бекона, стрелой проносящийся поперек тропинки, где тонкие лучи солнца пятнами ложатся на рыжеватые заросли прошлогоднего папоротника.

Едва она заслышала вдалеке леденящий душу волчий вой, как рука ее привычно дернулась к рукояти ножа, но ни волка, ни голого человека не было и в помине, и вдруг она услыхала шорох в кустах, и оттуда на тропинку выскочил молодой красавец в полной экипировке: зеленой куртке, широкополой охотничьей шляпе, с полным ягдташем стреляной птицы. При первом шорохе ветвей она положила руку на нож, но, завидев ее, он улыбнулся ослепительно белозубой улыбкой и почтительно отвесил ей шутливый поклон; никогда раньше не видела она такого красивого парня, уж во всяком случае не среди этих неотесанных шутов из ее родной деревни. И так они продолжили путь вдвоем, сквозь сгущающиеся сумерки уходящего дня.