Сигнальные пути - Мария Кондратова Страница 4

Москва. Декабрь 2011

…выслушал все, что я, истеря, задыхаясь, сбиваясь и комкая слова, пыталась втиснуть в эти последние, утекающие мгновения, дождался паузы, закинул на плечо дорожную сумку и шагнул к двери.

– Давай считать, что мне не нравится, как ты воспитываешь наших детей, – сказал ты, и это прозвучало как точка. Точка, в которую я никак не могла поверить.

– При чем здесь это, при чем здесь дети, ты же никогда ими не занимался… – возражала я, размазывая слезы по пылающему, зареванному лицу.

Дмитрий не стал ни оправдываться, ни возражать. Он просто стоял и смотрел на меня с естественным превосходством уходящего мужчины над растрепанной оставленной женщиной. Он даже улыбался немного, словно предлагал не принимать невольную жестокость своих слов слишком уж всерьез, или это только показалось мне сквозь застилающую мир соленую пелену?.. Он смотрел в мою сторону, но не на меня, а сквозь, в то светлое и, вероятно, недалекое будущее, в котором у него все будет как надо: достойная женщина, жена, мать достойных его детей. Даже в такой момент тобою трудно было не залюбоваться, и я замерла, в последний раз вбирая глазами сероглазую нестеровскую прелесть любимого лица, насмешливую и гордую линию губ, тоненький шрам над бровью, уверенный, мужской разворот плеч. Статный. Тебе шло это старомодное слово, так же как шли костюмы иных, давно прошедших веков. На что я вообще рассчитывала…

– А новая идеальная женщина, конечно, родит тебе новых идеальных детей, да?!

Он широко улыбнулся и развел руками:

– У меня все такие!

Ответ был нелепый, словно и не на мой, а на какой-то свой собственный вопрос, но я сразу поняла, что ты хотел сказать: «У меня все женщины – идеальные, и ты когда-то была идеальной для меня». Услышав, как легко, не задумываясь, ты поместил меня ко всем своим прошлым женщинам, освобождая место для новой, я закрыла лицо руками, легла на кровать и закричала. Так кричат, катаясь на родильном столе. Когда становится все равно, что скажут, что подумают, как посмотрят. Тогда кричат за все прожитые в молчании годы.

Муж мой, возлюбленный мой, плоть от плоти… Ты уходил, исторгался из меня для полного, уже окончательного отделения, и я кричала в полный голос, не таясь, не сдерживая себя, кричала иступленным криком роженицы, выталкивающей мертворожденного ребенка и заранее знающей, что за этой болью не последует ни облегчения, ни утешения. Я не видела твоего лица в этот момент. Мне было все равно. Я кричала.

От этого крика я и проснулась в оглушительной ночной тишине.

Справа из красного угла на меня глядел Николай Угодник ласкового южнорусского письма. А прямо перед лицом, в аквариуме, стоящем на низком журнальном столе, за зеленоватым, обросшим водорослями стеклом беспокойно ходила красно-черная рыба.

«Какие дети, почему дети, – думала я, сгребая сползшее одеяло. – У нас никогда не было детей…»

Был выкидыш десять лет назад, и все. Я иногда вспоминала об этом недоношенном комочке, но ты, кажется, нет. Неужели я все эти годы чувствовала себя виноватой? Как глупо… Как больно еще и этой, давно выплаканной, болью.

Я легла на живот, повторяя позу той женщины из сна, и попыталась закричать, надеясь вернуть миг испытанного освобождения. Но вместо глубокого, нерассуждающего крика вышло жалкое придушенное кряхтенье, сбившееся одеяло давило на диафрагму. Тогда я перекатилась на спину и уставилась в серый цементный потолок, подсвеченный голубоватым светом фонарей из окна. Теперь мешала запрокинутая голова. Под нее, конечно, можно подложить подушку, но эта возня в постели и без того выглядела смешно. Дело было не в положении тела. Просто у женщины из моего сна был голос. А у меня нет.

Из комнаты Севы доносились воинственные рыки и звяканье клинков, там прокачивали очередной уровень сетевой игры. В гостиной включилась заставка ночных теленовостей. В ванной на втором этаже кто-то плескался. «Пыльная квартира» жила своей собственной жизнью, а точнее, жизнями множества практически неизвестных мне людей. Звуки гуляли здесь привольно, словно в традиционном японском доме, разгороженном лишь невесомыми бумажными стенами. Плакал ли кто или смеялся, опорожнял кишечник или занимался любовью – это было слышно, и мы давно научились отрешаться от влажных и настойчивых звуков чужой жизнедеятельности, и, если бы я закричала, никто бы, скорее всего, не стал любопытствовать – почему.

Я запахнула халат поверх измочаленной ночными метаниями ночнушки и побрела на кухню. Горло першило так и не рожденным криком. На подоконнике рядом с плитой мощно кустились помидоры, оставленные чьей-то подругой-режиссеркой, снимавшей у нас короткометражку о «понаехавших». Я бездумно сорвала маленький оранжевый шарик. У помидора был нежный сладковатый вкус воспоминаний с мелкими косточками обид.

Мы сняли эту квартиру почти два года назад. Хозяин, похожий на доброго деловитого гнома, не то получил ее от правительства Москвы за многодетность, не то купил на свои последние перед кризисом 2008-го, а после уже не имел возможности вложиться в ремонт. Квартира – двухуровневый памятник столичному градостроительному безумию и амбициям – так и стояла пустая, а местами и не оштукатуренная. Единственным ярким пятном в серых пространствах был нежно-розовый унитаз, расцветавший в одном из углов на мясистом ржавеющем отростке канализационной трубы. В помещении было восемь комнат, огромная, в два этажа, гостиная с семиметровыми потолками и несколько помещений без окон. В гостиной около шифоньера стояла металлическая стремянка. По ней забирались на второй этаж те, кому лень было ходить в обход – через лестничную клетку. И от каждого шага в воздух поднималась легкая и едкая цементная взвесь, сушившая губы и вызывавшая кашель.

Хозяин, очарованный твоими обещаниями, сдал нам эту квартиру за символическую по московским меркам плату при условии, что здесь будет сделан ремонт. Но прошло два года, а ремонт так и не был завершен. Он не был даже начат. Почему? В планах и идеях недостатка не было. Иногда бывали и деньги. Деньги редко появлялись одновременно с идеями, это правда. Но главное все-таки было не в этом. Просто казалось невозможным остановиться на какой-нибудь одной, пусть даже удачной мысли, вдруг завтра придёт лучшая? Ради этого так и не наступившего завтра мы месяцами глотали бетонную пыль. Твои реконструкторские ^[9] мундиры посерели и выглядели теперь настоящими, боевыми. Ржавые потеки от непокрашенных труб на них было легко принять за неотстиравшиеся следы боевых ран. Я привыкла и к этой жизни, по жанру представлявшей собой что-то среднее между пост-апокалиптической сагой и хроникой из жизни ночлежки, и только удивление случайных, неподготовленных гостей порой сеяло мимолетное непроговариваемое сомнение в нашей… в твоей… правоте.