Продажная тварь - Пол Бейти Страница 4

Когда в делах наступит затишье, они придут ко мне, чтобы показать дело рук моих. В свете уличных фонарей на их потных накачанных торсах во всей своей орфографической красе блестят староанглийские буквы. Глупость гуляет, а деньги решают… Pecunia sermo, somnium ambulo. Дативы и аккузативы, вплетенные в яремные вены. В этом что-то есть, когда фразы, написанные на языке науки и романтики, серфингуют по гладкой толстомясости девиц с района. Клёво-хуёво… Austerus verpa. Хрупкие склонения существительных телеграфной лентой украсят их лбы, и это будет единственной для них возможностью побыть белыми, читая как белые. Подкрадывайся сзади, или окажешься в аде… Criptum vexo vel carpo vex. Такой неэссенциальный эссенциализм. Кровь за кровь… Minuo in, minuo sicco. Какое блаженство посмотреть на свой девиз в зеркальном отражении и подумать, что, если б Юлий Цезарь был черным, он так бы и сказал: любой ниггер если не параноик, то чокнутый… Ullus niger vir quisnam est non insanus ist rabidus. Действуй соответственно возрасту, а не размеру обуви… Factio vestri aevum, non vestri calceus amplitudo. А если все более и более плюралистическая Америка решит заказать новый девиз, я готов к сотрудничеству. Придумаю что-нибудь получше, чем E pluribus unum («Из многих — единое»).

Tu dormis, tu perdis… Кто первый встал, того и тапки.

Кто-то забирает у меня трубку:

— Хорош, старик, время — деньги. Пора за дело, братан.

Мой адвокат и старый друг Хэмптон Фиск отмахивается от остатков дыма и окутывает меня противогрибковым облаком освежителя воздуха. Я еще под кайфом и не могу говорить, и мы просто киваем друг другу и заговорщически улыбаемся, узнавая этот аромат. «Тропический Бриз» — таким же мы пытались задурить голову родителям, перебивая запах «ангельской пыли». Если мама Хэмптона приходила домой, скидывала с ног тряпичные эспадрильи и в воздухе носились ароматы яблока с корицей или клубники со сливками, то было ясно: детки накурились. А если в хате воняло PCP, ангельской пылью, то можно было обвинить «дядю Рика и его друзей». А иногда его мама была такой уставшей, что просто молчала, отгоняя от себя подозрения, что ее единственный сын зависим от транков, и надеялась, что проблема рассосется сама собой.

Вообще-то слушания в Верховном суде не в сфере компетенции Хэмпа. Он — адвокат по уголовным делам старой школы. Если звонишь ему в контору, то долго висишь на телефоне и ждешь ответа. И не потому, что у него нет секретарши или он говорит по другой линии с очередным бедолагой, прочитавшим его объявление на автобусной остановке или наткнувшимся на номер «1–80 °CВОБОДА» (за небольшие деньги нацарапанный такими же бедолагами — на металлических зеркалах в обезьянниках или на перегородках из оргстекла в полицейских машинах). Хэмп просто смакует собственное десятиминутное послание на автоответчике, в котором перечислены все его юридические победы и достижения.

«Вы позвонили в компанию Фиска. Любая адвокатская контора определит, по какой статье вам будет предъявлено обвинение, но вытащим вас только мы. Убийство — невиновен. Управление транспортным средством в состоянии алкогольного или наркотического опьянения — невиновен. Нападение на полицейского — невиновен. Сексуальные домогательства — невиновен. Избиение ребенка — невиновен. Нанесение побоев пожилым — невиновен. Кража — дело закрыто. Мошенничество — дело закрыто. Семейное насилие — закрыто более тысячи дел. Развратные действия с несовершеннолетними — дело закрыто. Вовлечение несовершеннолетнего в распространение наркотиков — дело закрыто. Похищение — дело закрыто…»

Хэмп знает, что выслушать практически весь уголовный кодекс округа Лос-Анджелес хватит терпения только у самых отчаявшихся — сначала на английском, потом на испанском, а потом еще и на тагальском. Интересы именно таких людей он любит представлять в суде. Он называет нас отверженными Земли. Людей слишком бедных, чтобы позволить себе кабельное телевидение, и слишком глупых, чтобы понять: они мало что при этом теряют. «Если б у Жана Вальжана был такой адвокат, как я, — любит повторять Хэмп, — роман „Отверженные“ состоял бы всего из шести страниц. Украл буханку хлеба — дело закрыто».

На записи автоответчика нет преступлений, которые вменяются мне. Прежде чем дать мне слово, судья окружного суда зачитал длинный список. По совокупности я обвинялся во всем на свете — начиная с осквернения образа родины и заканчивая заговором с целью испортить им всю обедню, когда все так хорошо. Я ошарашенно стоял, пытаясь найти промежуток между «виновен» и «невиновен». У них что, нет других вариантов? «Почему я не могу быть ни тем, ни другим? Или обоими сразу?» — думал я. Набрав в грудь воздуха, я наконец обратился к суду:

— Ваша честь, я ведь живой человек.

Судья понимающе хмыкнул и сделал мне замечание за неуважение к суду. Но тут вмешался Хэмп и полушутя попросил, с учетом серьезности предъявленных обвинений, перенести слушания в Нюрнберг или Салем, штат Массачусетс. Хэмп не проговаривал этого со мной, но, думаю, последствия дела, которое он сперва счел обычным случаем абсурда в черном городе, так его поразили, что прямо на следующий день он подал апелляцию в Верховный суд.

Но это все не новость. Сегодня я нахожусь в Вашингтоне, округ Колумбия, болтаясь как полуповешенный на веревке юридической казуистики, задолбанный тяжбой и обдолбанный марихуаной. Во рту пересохло, словно я проснулся в автобусе номер семь, бухой в стельку после ночной гулянки и кувыркания с мексиканскими девчонками на пирсе в Санта-Монике, смотрю в окно и сквозь марихуанный угар медленно осознаю, что проехал свою остановку и представления не имею, где я и чего это на меня все так уставились. Например, эта черная женщина-учительница в первом ряду с перекошенным от гнева лицом, что тянется вперед через деревянные перила: она вскидывает руки и показывает мне два средних пальца с наманикюренными накладными ногтями. У темнокожих женщин красивые руки, и сейчас эти руки, с их энергичными, иди-ка-ты-на-хуй-грациозными движениями, взбивают воздух, словно масло какао. Это руки поэта, со звенящими медными браслетами на запястьях, руки университетского поэта, в чьих элегиях все сравнивается с джазом. Рождение ребенка — это как джаз. Мохаммед Али — это как джаз. Филадельфия — это как джаз. Джаз — это как джаз. Все как джаз, кроме меня. Я для нее — всего лишь англосаксонский ремикс присвоенной музыки черных. Я — Пэт Бун, исполняющий жиденькую версию песни Фэтс Домино «Ain’t That a Shame» ^[13]. Я — каждая нота непанкового британского рок-н-ролла, который кто только не исполняет с того времени, когда Beatles порвали всех умопомрачительным вступительным аккордом песни «A Hard Day’s Night». И мне хочется крикнуть ей: а как же Бобби Колдуэлл с его «What You Won’t Do for Love», Джерри Маллиган, Third Bass и Дженис Джоплин? А Эрик Клэптон? Ладно, забираю свои слова обратно. Хуй с этим Эриком Клэптоном. Грудь вперед — учительница перепрыгивает через перила, пробирается сквозь полицейское оцепление и бросается ко мне. «Смотри, какая она длинная, шелковистая, мягкая и стоит кучу денег! Видел, ты, ублюдок, и чтоб обращался со мной как с королевой!» Шаль а-ля Тони Моррисон ^[14] волочится за ней как кашемировый хвост воздушного змея.