Материнское воскресенье - Грэм Свифт Страница 4

Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.

– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.

– Ошиблись номером, сэр.

– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.

Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:

– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…

И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.

– Спасибо, сэр. Вы очень добры.

– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».

Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.

Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.

Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.

– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?

Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.

Ну а она, Джейн, разумеется, возьмет второй велосипед и уже через пятнадцать минут сможет оказаться в Апли. Хотя в данный момент ей все еще нужно было получить формальное разрешение на поездку – куда-нибудь, не обязательно в Апли.

– Если можно, сэр, я просто покатаюсь. На втором велосипеде.

– Я, собственно, так и предполагал, Джейн.

Она могла бы просто сказать «на своем велосипеде», но мистер Нивен упорно придерживался терминологии «первый» и «второй», и она давно уже научилась следовать его привычкам. Она знала от Милли, что некогда хозяевами этих велосипедов (и лошадей тоже) были «мальчики», Филипп и Джеймс, в результате велосипеды и стали впоследствии именоваться «первый» и «второй». Мальчиков больше не было, как не было и тех велосипедов, но по какой-то странной причине традиция называть так велосипеды двух служанок сохранилась, хотя теперь это, разумеется, были дамские велосипеды, без рамы. Джейн и Милли, правда, дамами назвать было трудно, зато они некоторым образом воспринимались – и довольно устойчиво – как неясные призраки Филиппа и Джеймса.

Джейн никогда Филиппа и Джеймса даже не видела, а вот Милли когда-то хорошо их знала и, разумеется, для них готовила. А еще у Милли был знакомый – она называла его «мой парень», – который ушел туда же, куда и Филипп с Джеймсом, и тоже, возможно, навсегда остался в той ужасной части Франции. Ее парня звали Билли, хотя она не так уж часто называла его по имени – выражение «мой парень» было столь же устойчивым, как «первый (или второй) велосипед». В общем, Джейн так и не сумела толком понять, как долго Милли и «ее парень» были знакомы и насколько хорошо она его знала. И все же если бы они когда-нибудь поженились, то, разумеется, стали бы Милли и Билли. Впрочем, Милли вполне могла этого «своего парня» и выдумать. Все равно ведь никто не смог бы усомниться в его существовании или захотеть это опровергнуть. Война служила любым целям.

Когда-то давным-давно… Когда-то давным-давно она, новая молоденькая служанка по имени Джейн Фэйрчайлд, прибыла в Бичвуд. Это случилось как раз после того, как по стране прошла великая волна опустошения и отчаяния. Семья, в которой ей предстояло работать, как и многие другие, ощутимо уменьшилась, а оставшимся в живых ее членам пришлось существенно сократить и свой бюджет, и количество слуг, довольствуясь всего лишь кухаркой и горничной. Кухарка Милли по старшинству занимала более высокую должность: повара и домоправительницы одновременно, однако же, безусловно, тяготела к кухне, так что на Джейн, хоть она и была горничной новенькой и неопытной, вскоре была возложена большая часть обязанностей домоправительницы, с которыми она вполне успешно справлялась.

Она, впрочем, совершенно не возражала. И Милли она любила.

Кухарка Милли была всего на три года старше ее, но держалась так, словно была ее матерью; возможно, гибель на войне «ее парня» послужила причиной того, что она очень быстро стала полнеть, особенно в области талии и груди, и теперь выглядела как немолодая, умудренная жизнью женщина, которая и впрямь годилась на роль чьей-то матери. Возможно, именно эту роль ей больше всего и хотелось сыграть. Во всяком случае, она и о «своем парне» всегда говорила так, словно была матерью этого бедолаги.

А сегодня кухарка Милли, если, конечно, велосипед сумеет выдержать ее вес и довезти ее до станции, собиралась навестить свою мать.

– Разумеется, можно, Джейн, – сказал мистер Нивен, вставляя салфетку в серебряное кольцо. Ей показалось, что он хочет спросить, куда она собирается поехать. – Второй велосипед в полном вашем распоряжении, а также, хм… Два шиллинга шесть пенсов и все графство. Если, конечно, вы вернетесь обратно! – Затем, словно слегка завидуя той свободе, которую только что широким жестом ей предоставил, мистер Нивен заметил: – Это же ваш день, Джейн. Вы вольны – хм… – делать все, что вам заблагорассудится. – Теперь он уже знал, что слова типа «заблагорассудится» ей известны, и то, что он их употреблял в разговоре с ней, могло отчасти служить даже некой похвалой ее любви к чтению. А вот кухарка Милли, услышав такое слово, вполне могла бы решить, что вольна по своему усмотрению распоряжаться всей кухонной утварью.