Сибирский редактор - Антон Нечаев Страница 4

От Колиного приступа редакция, к счастью, не пострадала, лишь коварную табуретку пришлось окончательно выкинуть. Одной редакционной достопримечательностью благодаря моему товарищу стало меньше.

(Колечку тем не менее я спровадил до дому не ранее, чем через два дня: пришлось слегка похмелить друга да съездить с ним до газеты забрать башли за уже опубликованные материалы. Денег оказалось до обидного мало, едва-едва на автобус хватило до Колькиной лесопилки. Напоследок на автовокзале был «портвейн» производства Шарыпово и нудные разбирательства с милицией по поводу распития спиртных напитков в общественном месте вместе.)

Я вижу в окно, как Саныч с натугой останавливает под моим окном раздолбанную тойоту – лед. Открываю форточку – сейчас он меня выкликнет. Я почти собрался. Сумка, водка на всякий случай, несколько моих книжек. Мы едем к Колечке, я хочу его навестить, хотя понимаю, что это бессмысленно. Пятый год он валяется в сумасшедшем доме Северо-Ангарска с потерей памяти. Падение в редакции, в то время показавшееся забавной случайностью, связанной с откровенным перебором, очевидно, явилось не просто так. Сильный телом, как неандерталец, Коля легко вынес на своих почках, желудке, печени, руках и ногах многовагонные водочные составы. Отказал мозг. Не захотел больше помнить. Тот критический перегруз прошлой московской семейной жизни задавил настоящее, воспротивился новым дням, не впустил их ни одного. «Сколько он так протянет?» – спрашиваю Саныча. «Да хоть сотню годков. Так-то он как скала. И прошлое помнит. Но ты к нему можешь хоть каждую минуту подходить здороваться, он тебя как впервые встретит».

Морозный ветер шлепал по лобовому стеклу, словно морж ластой: тяжело, мокро и холодно. «Зря поехал» – досадовал я, – «К чему мне это? Я снова как последний рубеж, как харон-провожатый. И друзьями с Коляном особо не были, просто здесь, как последнее сито, как тонкая проницаемая пленка, ниже которой уже осадок, самое дно, живоплавильная печь. Многие здесь оседают перед падением, перед окончательным сходом в небытие. Сам же барахтаешься год за годом, как жук-плавунец, мечешься по поверхности, но и сам все равно оседаешь. Только медленнее, неощутимей. Но и удержаться никак. Слишком тяжел для сего деликатного покрытия. Все осели. И все осядут. Я пока трепыхаюсь. Родной потому что. В своей среде, своем придонье».

Заплутала тойота, или Саныч, намерено путал, но дурдома мы не нашли. «Надо сворачивать. Опаздываем» – прогуготал он вроде бы про себя. «Куда опаздываем» – я не понял. «Я зачем тебя просил книжки взять? Выступаешь сегодня перед нашими. Чего по два раза ездить».

Не увидев Кольку, в расстройстве от неожиданной новой обязанности я, красномордый, сморкающийся предстал перед североангарцами. Не готовился, но они-то готовились. Стройноглазая, яснобедрая ведущая, ослепляя меня крашеной в блонд шевелюрой, источала пленительный аромат, на какой способна лишь истинная ценительница поэзии. Зрителям в зале: кургузым, платочконосным бабкам и дедам-ветеранам раздали заранее подготовленные вопросы известному (мне) писателю; бумажка с моей фамилией-именем-отчеством (чтоб не перепутали ни с кем такую высокую знаменитость) болталась где-то между портретом Пушкина и плазмой 32 дюйма. На заднем ряду сидел ухмыляющийся Саныч. Дедки достали фляги, хрупнул застенчиво огурец. Я зашуршал страничками, ища что бы прочесть для затравки. Оказалось все проще: читать ничего не надо. Ведущая взяла эту функцию на себя: прочитала несколько моих текстов, немного обо мне рассказала, поделилась вырезками из сети. Я же лишь смотрел на народ и улыбался: счастливый халявный ненапряг и пару стопок за отличное выступление после – все, что мне сегодня светило. И, может быть, как заветный бонус, многообещающий поцелуй на прощание от новой стройноглазой знакомой.

2

Из оставшихся редакционных интересностей упомяну следующие: шаткий шкаф в коридоре. Туда выставлялись книги с автографами, которые нам приносили потенциальные авторы. Книги нам дарились десятками, сотнями. В основном, конечно, Меркуловичу. Потому что главный и более знаменитый. Но и нам с Дарованием перепадало. Дареные книги мы практически не читали, сразу выставляли в шкаф. Поторчав в шкафу пару месяцев (эдакий испытательный срок) и не получив признания ни у нас, ни во внешнем мире, книги утаскивались на помойку. Мною, как самым здоровым. Для выбрасывания книг я приспособил специальную сумку погребально-черного цвета, из дома ее приволок. Она лежала в гардеробном шкафу, рядом с книжным, и, думаю, подписанные авторские сборники заранее чувствовали ледяную, мертвенную поверхность своего катафалка – слишком обреченный был у них вид. С полок этого страшного шкафа выжить удавалось лишь единицам. Стихи и проза местных авторов практически не имели шансов, только наши личные знакомые и близкие друзья сохранялись, шеф говорил: «Ну, неудобно же, вдруг придут, спросят, где книга, что мы ответим?». Шеф и при выносе книжных тел никогда не присутствовал, чтоб не расстраиваться и листы, с обращенными к нему автографами просил заранее выдирать, опасаясь, что не дай Бог какой-нибудь даритель, роясь в помойке, найдет свой, подаренный Меркуловичу сборник, и отомстит.

Страшных мук поэту-татарину желали многие. При удивительно мягком, добродушном характере, Меркулович имел и вредные для психики качества, главное из которых – желание повсеместно доминировать, решать, управлять; и нежелание с этим почтенным недостатком расставаться. Я, споря с Меркуловичем в мягкости, лишь приветствовал руководящую роль татарской поэтической партии, зная, что до конца мой исламский товарищ меня не бросит и в пыли не оставит. Но не все вокруг были так уступчивы. Редкое собрание местных подзаборных писак проходило без искаженных обидами и амбициями харь, без стиснутых злобой ртов, не вкусивших должности. Меркулович правил умело и безраздельно, хотя номинально никогда не был руководителем в нашей сфере. Перетасовывая свежие сборники, как завзятый шулер, болтая о чем-то дальнем, сытном, столичном – отвлекая внимание – он мастерски вгонял в лузу – в кресло председателя своего друга, любовницу, подчиненного. В замы – проверенную секретаршу. На министерскую стипендию – увеличить животик – молодого поэта, многим ему обязанного (пусть еще задолжает). И никто пикнуть не смел – так это хитро обкручивалось. Заорешь – не поймут; лишь Меркулович глянет с укором и отойдет обиженный: «Я же хотел как лучше. А вы, вы, как всегда…» Тихо шепнешь – не услышат. Да и какие претензии, господа? Вы кто у нас, кто вас знает? А Ринат Меркулович сила, его даже болгары переводили.

Другой интересный шкаф стоял на кухне. Этот был более посещаем. Там хранились продукты, в основном сладости: печенье, мед, конфеты. Меркулович был страшным сладкоежкой, да и Дарование в этом не отставало. Обновлять запасы приходилось чуть ли не каждый день. На деньги, вырученные с продажи журналов, либо Меркулович давал свои. Ведь мы с Дарованием денег не имели, и зарплаты у нас были крохотные.