Стена памяти - Энтони Дорр Страница 4

Все это было три года назад. Нынче уже с полдюжины врачей успешно собирают воспоминания богатых пациентов, начиняют ими картриджи, а потом эти картриджи иногда даже продаются на улицах. Старожилы в домах престарелых, говорят, используют теперь проигрыватели памяти вместо наркотика: туда раз за разом суют один и тот же запиленный картридж – брачную ночь, например, весенний вечер или велопрогулку вдоль берега. Маленькие пластиковые коробочки полируются старыми пальцами аж до блеска.

Из клиники домой Феко отвозит Альму с пятнадцатью новыми картриджами в картонной коробке. Нет, отдохнуть, прилечь она не хочет. Не хочет и нарезанных треугольниками тостов, поднос с которыми Феко ставит рядом с ее креслом. Хочет только одного: расслабленно и молча сидеть в верхней спальне в надетом на голову шлеме переносного стимулятора, присоединив его шнуры к разъемам на голове и временами выпуская изо рта слюну тонкой струйкой. И живя при этом не столько в нынешнем мире, сколько в некоем синтезированном цветном прошлом, откуда ей по проводам поставляется память о забытых мгновениях.

Примерно каждые полчаса Феко вытирает ей подбородок и вставляет в аппарат новый картридж. Вводит код и смотрит, как у нее закатываются глаза. К стене перед ней пришпилена уже чуть не тысяча картриджей, еще сотни грудами валяются на ковре.

Около четырех к дому подъезжает «БМВ» бухгалтера. Он входит без стука и, поднимаясь по лестнице, на ходу принимается звать: «Феко, Феко!» Когда приходит Феко, портфель бухгалтера уже раскрыт, он на кухне, что-то пишет на листе бумаги, подложив под него твердую папочку. Обут бухгалтер в мягкие кожаные мокасины на босу ногу, на нем джинсы и изумрудного цвета свитер, похоже очень пушистый и мягкий. Авторучка у него серебряная. На приветствие отвечает, не поднимая головы.

Поздоровавшись, Феко ставит на огонь кофейник и отходит к дверям, сцепив руки за спиной. При этом голову старается держать поднятой выше, чтобы его вид не был заискивающим. Перо бухгалтера, посвистывая, скользит по бумаге. За окном над Атлантикой несутся розовато-лиловые тучки.

Приготовив кофе, Феко наливает его в кружку и ставит рядом с портфелем бухгалтера. Феко по-прежнему стоит. Бухгалтер пишет, проходит минута. Слышно, как во время выдоха у него шуршит в носу. Наконец он поднимает взгляд и спрашивает:

– Она где – наверху?

Феко кивает.

– Хорошо. Слушайте, Феко. Мне сегодня звонил этот ваш… целитель. – Бухгалтер устремляет замученный взгляд на Феко и принимается постукивать авторучкой по столу. Стук. Стук. Стук. – Три года. И в общем, без большого улучшения. Док говорит, мы просто поздно хватились. Говорит, мы, может быть, избежали чего-то еще худшего, но сейчас наши средства исчерпаны. Валун велик, и он уже пошел, так что пытаться его остановить, подкладывая камешки и полешки, бесполезно.

Наверху у Альмы тихо. Феко смотрит на свои ботинки. Перед его внутренним взором огромный валун катится вниз, проламываясь сквозь чащу. А еще он видит своего пятилетнего сына Тембу, который сейчас на попечении у мисс Аманды, в десяти милях отсюда. Интересно, что Темба делает сейчас? Ест, наверное. Или играет в футбол. Или надевает очки.

– Миссис Коначек требуется уже круглосуточная опека, – говорит бухгалтер. – Все очень запущено. Вы должны были это предвидеть, Феко.

Феко прочищает горло.

– А я и опекаю. Я здесь семь дней в неделю. С восхода и до заката. Частенько бывает, что и позже остаюсь. Готовлю, убираю, хожу за покупками. С ней нет проблем.

Бухгалтер поднимает брови.

– С ней масса проблем, Феко, и вы это знаете. Но вы хорошо делаете свое дело. Очень хорошо. Однако время у нас вышло. Вы помните, как месяц назад она заблудилась. Доктор говорит, она скоро забудет, как едят. Забудет, как улыбаются, как говорят, как ходят в туалет. В конце концов она дойдет до того, что забудет, как глотают. Чертовски жуткий конец, на мой взгляд. За что людям такое?

В саду ветер шуршит листьями пальм, а шум такой, будто дождь. Наверху раздается скрип. Феко изо всех сил удерживает руки за спиной, не дает им дергаться. Думает: эх, был бы жив мистер Коначек! Вышел бы сейчас из мастерской в пропыленной серой рубашке, защитные очки сдвинуты на лоб, а лицо красное, будто обгорел на солнце. Взял бы кофейник, стал пить прямо из носика, потом обнял бы Феко за плечи и сказал: «Нет, Феко увольнять нельзя! Феко пятнадцать лет с нами пробыл. А теперь у него еще и малыш. Да вы что, вообще, что ли?» {4} А потом улыбнулся бы и подмигнул. Может быть, хлопнул бы бухгалтера по спине.

Но в мастерской темнота. Гарольд Коначек четыре года как помер. Наверху миссис Альма – сидит, пристегнутая к своему аппарату. Бухгалтер сует авторучку в карман и щелкает застежками портфеля.

– Я могу оставаться в доме круглосуточно, вместе с сыном, – еще раз делает попытку Феко. – Мы можем и спать здесь.

Но даже на его собственный слух эта мольба звучит слабо и безнадежно. Бухгалтер встает, смахивает что-то невидимое с рукава свитера.

– Завтра выставим дом на торги, – говорит он. – А миссис Коначек я на следующей неделе отвезу в дом престарелых «Саффолк». Пока она здесь, собирать вещи не стоит: ее это только напугает. А вы можете оставаться до понедельника.