Последний предел - Даниэль Кельман Страница 4

Зарядил дождь. Трамвай опаздывал, потом-таки пришел, и, только вагон тронулся, Петер Больберг вырвал у него сумку. Юлиан хотел ее отнять, но почувствовал на своей шее железную хватку врага; и упал, впечатавшись ладонями в рифленый и грязный пол. Какая-то дама в возмущении взвизгнула, бородатый мужчина закричал «но-но!», а он лежал головой на полу, прислушиваясь к глухому стуку колес, к многотонному скрежету металла, и надкушенное яблоко очень медленно катилось мимо. Он двинул Петера в живот, еще раз и еще, да с такой силой, что сам испугался; хватка вокруг шеи ослабла; трамвай остановился. Юлиан вырвался, схватил сумку, увидел, как Петер отшатнулся, и только секунду спустя сообразил, что сам его и толкнул. Он спрыгнул, бородач еще что-то прокричал, но двери закрылись, проглотив его слова; трамвай отъехал. Лил дождь; Юлиан укрылся под козырьком из молочного стекла и стал ждать. Он знал: самое страшное еще впереди.

Обед. Мать сидела напротив и рассеянно смотрела в его сторону. На ее лице растянулась улыбка, он вымученно улыбнулся в ответ, догадываясь, что в эту минуту она спрашивала себя, почему он не такой, как его брат. Трамвайное яблоко, непонятно почему, крепко засело в его голове. Мать поднялась и стала расхаживать туда-сюда, было слышно, как она брала какие-то вещи и клала назад, что-то упало; потом она позвонила, очень коротко, голос сдавленный и тихий, и слов не разобрать, даже приложив ухо к двери и затаив дыхание. На тарелке лежали котлета, горох и кучка картофельного пюре. Если буравить его ложкой, оно принимало всегда причудливые формы. Горошина выпрыгнула, перекатилась через край стола; он глазами следил за ней, потерял и снова нашел, уже в углу. Даже годы спустя все представлялось ему как наяву: вот он сидел там и глядел на дверь, в тарелку, в окно, снова в тарелку, на горох.

А потом встал и пошел, словно это было вчера.

Захватил куртку, висевшую на крючке в коридоре; он всю жизнь мечтал иметь фирменную, как у других школьников, но разве ей объяснить. Мать что-то крикнула, он не ответил и вдруг увидел в зеркале на шкафу бледное, не слишком-то на него похожее лицо. Он опять услышал ее голос, и дверь захлопнулась.

С плаката глядел человек в военной форме и с пистолетом в руке, внизу надпись — «Часть вторая», первую он не смотрел и даже не знал, о каком фильме речь, но когда желание сходить в кино нестерпимо, такие мелочи не берутся в расчет. По-прежнему, но уже несильно, накрапывал дождь, щекоча лицо и создавая ощущение влажности, проходившее где-то на спине, в районе лопаток. Самое время надеть капюшон, но его никто ни за какие коврижки не заставил бы это сделать. По волосам стекала вода, правый шнурок развязался и волочился по земле, темнея от сырости. Позади осталась булочная, запах которой так глубоко засел в сознании, что всю жизнь аромат теплого хлеба возвращал Юлиана к этому моменту. Он миновал супермаркет и книжный: двери открылись, выпустив мужчину, и снова закрылись: в витринах стопками громоздились детские книжки с нарисованными и насмешливо улыбающимися медведями, клоунами, барсуком в шляпе (с опущенными полями); он уже вышел из этого возраста и потому, сгорая от любопытства, поспешил отвести глаза. Рядом по стеклам витрин шествовал прозрачный двойник: невозможно длинная шея, мокрые волосы, уши торчком. О, как же он их ненавидел, эти уши, каждый день внимательно рассматривал, ощупывал, надеялся, что они усохнут, и однажды, в особенно светлый и мирный полдень, даже воззвал к дьяволу о помощи. Но и это не помогло.

Дождь постепенно стихал, разрисовывая воздух частой, едва ощутимой штриховкой. Юлиан пересек улицу, потом еще одну, свернул направо, налево, снова направо и вконец сбился. Большое здание показалось ему знакомым: окна как темные зеркала, рекламные щиты, сигарета возле огромной надписи «кока-кола» — вокзал. Раздвижные двери открылись и впустили его.

Мрамор и гулкое эхо, толпы народа, на черном табло бегущие вниз буквы, женский голос объявил: «С третьего пути», потом еще раз: «С третьего пути». Он развел в стороны руки. И вдруг захотелось кружиться.

И он закружился, ведь теперь никто не мог запретить: люди превратились в вихрь из башмаков, пальто, голов, башмаков, он завертелся еще быстрее, налетел на кого-то, услышал вслед грубое «поосторожнее!», еще быстрее, и вдруг его крепко схватили, так, что он чуть не упал.

— Ты один? — Женщина, вся в морщинах, села перед ним на корточки и взяла за плечи. — Может, тебе помочь?

Он как будто задумался. Потом открыл рот, снова закрыл, смерил ее взглядом. И вдруг, когда она уже совсем этого не ждала, вырвался и дал деру. Лавируя между людьми, отпрыгивая в сторону. Мрамор возвращал ему гулкое эхо шагов; в какой-то момент он оглянулся, но женщина уже скрылась из виду. Эскалатор поднял его наверх, вынес над головами людей через стеклянное промежуточное царство на перрон. Автомат со жвачками, зевающие путешественники, высохший старик, уткнувшийся в газету. В углу стайкой топтались мальчишки, похожие на Петера Больберга, только постарше и опаснее; оставалось надеяться, что его не заметят. Снова из громкоговорителя раздался женский голос, а вскоре на них хлынул поток затхлого воздуха.

Поезд выехал на перрон, затормозил, двери открылись.

Юлиан в оцепенении застыл. В нем поднимался страх, затягиваясь петлей на шее и наполняя его целиком. Он сжал кулаки.

Потом поднялся в вагон.

Он был сам не свой. И когда поезд уже давно отъехал и вокзал скрылся из поля зрения, когда рельсы начали сходиться и расходиться, а электропровода подниматься и опускаться и первые луга, такие коричневые и сырые, смешались со скученными домиками, он по-прежнему еще не осознал все случившееся. Во рту пересохло, в желудке вяло сверлило; и вдруг ему так захотелось домой, что на глазах выступили слезы. Сиденья сплошь потертые, из ящичка для мусора торчали сплющенные банки. Какой-то полный господин впился в него водянистым взором. Дверь вагона отворилась, и вошел кондуктор. У Юлиана екнуло сердце и перехватило дыхание. Да, об этом он не подумал.

Неужели теперь в тюрьму? Лучше со всем соглашаться или твердить, что перепутал поезда или заблудился. Кондуктор приближался, толстяк выудил кошелек, повертел в руках и купил ему билет, кондуктор кивнул, облизал губы и проследовал дальше. За окном проседали и поднимались провода, озеро блеснуло словно видение.

— Не стоит благодарности, — сказал толстяк. Бледный как поганка, дряблые, обвисшие щеки, глаза навыкате и мятая куртка. Но смотрел он приветливо. — Если не придумал, куда податься…

— Нет, спасибо, — быстро перебил его Юлиан.

— Однажды я тоже убежал из дому. Можешь ко мне. Я знаю, каково это.

— Я не убежал!

— Конечно, конечно. Ясное дело!

Некоторое время толстяк неподвижно глядел перед собой; когда поезд остановился, он встал, волоча ноги, добрался до дверей и вышел. Юлиан еще видел, как он грузно и медленно прошаркал по перрону, печально улыбаясь. Поезд тронулся. Смеркалось, четкой линией нарисовались очертания холмов. Мимо неслись хлопья, Юлиан продирался сквозь метель, но почему-то все еще топтался на одном месте, вдруг споткнулся, упал и широко открыл глаза, вагон был почти пуст. На следующей станции он сошел.