Тонущие - Ричард Мейсон Страница 4

Поднимаясь над всем этим, я слышу переливы голоса Камиллы, пронзительное, стремительное звучание ее речи, фантастически долгие гласные:

— Дорого-о-ой!

Потому что теперь из прошлого воскресает другая сцена: Камилла Бодмен празднует день рождения, ей исполняется двадцать один год. Я вижу перед собой Камиллу: рыжевато-каштановые волосы обрамляют лицо, она склонилась над столом с подарками и улыбается — всем и никому в особенности, — поглаживая шелковую ленту на большом полосатом свертке. «Скромный обед» для «небольшого количества самых близких друзей» окончен, меня на этот обед не приглашали, и вот я иду среди толпы пришедших на прием, чтобы присоединиться к всеобщей толчее в гостиной Бодменов — комнате с высокими потолками, в доме на Кэдоген-сквер. С темных портретов, висящих на стенах, смотрят джентльмены в париках.

Я устал. Я семь долгих часов подряд упражнялся в игре на скрипке в тесной, душной комнате на верхнем этаже родительского дома. Бесконечная партия из бетховенской сонаты для скрипки звенит у меня в голове, а пальцы непроизвольно подергиваются. Начинаю здороваться с гостями — и тут к этой мелодии добавляется сложное пиццикато, многократно повторенное мною, от которого болят кончики пальцев правой руки. Я хочу лишь одного — лечь в постель, в тишине и покое мечтать о своей музыке, но судьба и моя мать распорядились иначе и послали меня, вымытого, выбритого, причесанного и слегка смущенного, на день рождения к девушке, которую они считают для меня очень подходящей партией; я немного побаиваюсь ее, но она мне нравится, а мои родители полагают, что «с ней необходимо водить знакомство, если есть такая возможность».

Камилла Бодмен стоит особняком на фоне моих тогдашних друзей. Ее локоны завивались сильнее, платья сидели плотнее, груди были круглее, гласные — дольше, чем у кого-либо другого, и она беспорядочно, как никто другой, пересыпала свою речь восклицаниями.

Моя мать была в восторге оттого, что я с ней знаком, и в глубине души надеялась, что ее невестка будет именно такой. А я испытывал благоговейный трепет перед этой великолепной красавицей с рыжевато-каштановыми волосами, по малейшему поводу заключавшей меня в объятия (так она выражала свою благодарность всем знакомым мужчинам). В тот вечер, принимая от меня подарок, Камилла радостно взвизгнула и потащила на середину комнаты — «общаться».

Потащила порывисто и поспешно, ведь прибывали все новые и новые гости. Камилла представляла их друг другу.

Лица людей, с которыми она меня знакомила, стерлись из моей памяти. Имена их перепутались между собой, затуманились и в конце концов смешались с именами бессчетного количества других гостей, с которыми я разговаривал на протяжении десяти минут, чтобы больше никогда в жизни их не увидеть. Я помню разноцветные, яркие платья и сверкающие белизной манишки, локоны, многообещающие бакенбарды, там и сям — натужные претензии на простоволосый цыганский шик, запонки с монограммами. Мои родители наставляли меня водить знакомство именно с такими людьми — втайне я с удовольствием презирал их.

Я уже говорил, что мой разум тогда делал первые шаги к независимому образу мыслей. Эти шаги, что вполне естественно, уводили прочь от усвоенных в детстве принципов, в которых меня воспитывали. Я сознавал, что выгляжу почти так же, как другие гости, и разговор веду о том же, что и они, и выговор мой похож на их выговор. Поэтому в душу невольно закрадывался вопрос — при этом пассажи из Бетховена продолжали безостановочно компостировать мой мозг, — не думают ли они обо мне то же самое, что я о них? Возможно, каждый из нас решал для себя подобную шараду.

Несмотря на ощущение превосходства, я был не слишком оптимистичен.

И едва ли в тот вечер, стоя в гостиной на вечере у Камиллы, я подозревал, как скоро мои глаза раскроются на спектр душевных возможностей бесконечно более широкий и, соответственно, гораздо более опасный, чем тот, что существовал для меня прежде. Мой разум был слишком поглощен привычным беспокойством — как я выгляжу в глазах окружающих, какими я их вижу, чтобы пойти дальше, заглянуть за пределы собственного бунта против общества, который и бунтом-то трудно назвать, поскольку свое возмущение я высказывал лишь наедине с самим собой и очень редко — в ходе отвратительных перебранок с родителями.

На вечере у Камиллы меня тревожила вероятность, что кто-нибудь из гостей презирает меня по тем же самым причинам, по каким я презирал их, что кто-то думает, будто я тоже способен говорить лишь о каникулах на юге Франции, уик-эндах на лоне природы или лондонских вечеринках, на которых побывал — или врал, что побывал. При всем при том я оживленно обсуждал чью-то виллу в Биаррице, не находя возможности, смелости и даже, пожалуй, охоты высказать свое неприятие вслух.

В те дни я мог думать и одновременно не думать, мог убеждать себя, что живу, в то время как на самом деле не жил.

Я улыбался, пил коктейли, выяснял, что учился в школе вместе с чьим-нибудь братом, и рассказывал забавные (и вовсе не факт, что добрые) анекдоты о его поведении там.

Иной раз до меня долетали высокие ноты голоса Камиллы — цепочки превосходных степеней, какими она встречала появление каждого нового гостя и очередного подарка. Торопливые представления, громкие восклицания по поводу платьев. Я уже почти исчерпал знания о виллах в Биаррице и в этот момент почувствовал, как она хватает меня за руку, после чего меня втолкнули в кружок, в центре которого находился худощавый, довольно бледный молодой человек — высокий, с небрежно ниспадающими светлыми волосами и маленькими ручками, как-то смазывающими впечатление от его роста.

— Джеймс, дорогой, — сказала Камилла, — вот твой старинный приятель.

Этого человека я прежде никогда не видел. Но абсолютная уверенность, с какой Камилла произнесла свою фразу, заставила меня поверить ей, и я стал напрягать память, пытаясь выудить оттуда имя.

— Здравствуйте, — сказал я, от души пожимая ему руку. Она оказалась влажной.

— Здравствуйте, — ответил он; его взгляд тоже блуждал.

Я заподозрил, что мы все же друг друга не знаем. И сообщил об этом Камилле.

— Но этого не может быть, дорогой. Ведь вы вместе учились в Оксфорде. В одном и том же колледже. Чарли — тоже выпускник Ориела.

— Вероятно, мы были там в разное время.

— Ну, тогда мне придется вас друг другу представить! — Хозяйка охнула так, словно мир всей тяжестью опустился ей на плечи, пока Атлант отлучился за коктейлем с шампанским. — Джеймс Фаррел — Чарли Стэнхоуп. Чарли Стэнхоуп — Джеймс Фаррел.

Она проговорила это очень быстро, оживленно жестикулируя и демонстрируя холеные руки с наманикюренными пальчиками. Похоже, остальные присутствующие хорошо знали Стэнхоупа, и у меня появилось достаточно времени рассмотреть его как следует, пока он принимал поцелуи дам и пожимал руки мужчинам.

Со дня моего знакомства с Эллой Харкорт в парке прошла неделя, и я уже смирился с мыслью, что никогда больше не увижу ее. А теперь вдруг передо мной возник человек, как-то связанный с нею, который мог бы меня к ней привести. Она тогда узнала мои носки именно потому, что такие же точно носил Чарли Стэнхоуп, значит, она с ним знакома, а если она знакома с ним, стало быть, и он наверняка знаком с ней, потому, если я настойчиво попрошу, он сможет меня ей представить. Наблюдая за тем, как маленькие ручки Стэнхоупа сжимают плечи женщин, когда он нагибается, чтобы поцеловать их, я чувствовал, как во мне растет волна едва сдерживаемого воодушевления.