Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино Страница 4

После всех этих приключений у меня пропало всякое желание покупать сегодня носки. Незапланированная покупка бритв и так достаточно потрепала мне нервы. Носки не убегут, сегодня они мне не нужны, завтра тоже, да и послезавтра они понадобятся мне не то чтобы сразу. К тому же у меня появится еще одна причина вылезти из своей квартиры и отправиться в город. Дело в том, что помимо разработанной мной стратегии защиты от воспоминаний о детстве в процессе ходьбы у меня есть еще одна веская причина по возможности избегать длительного пребывания в собственной квартире, возвращаться в которую я не спешу, предпочитая как можно больше времени проводить на улице. Честно говоря, сейчас я не в состоянии говорить об этой, второй, причине, равно как я не могу о ней ни думать, ни размышлять. Помехой тому труднообъяснимое обстоятельство, связанное с тем, что именно сейчас, когда я вышел из универмага, я ни с того ни с сего вспомнил об одной моей давнишней идее, о которой я уже и думать забыл. Лет пятнадцать назад я попытался представить себе, как буду умирать, и мне почему-то подумалось, что у моей постели обязательно должны сидеть две полуобнаженные женщины – одна слева, другая справа. При этом они должны сидеть так, чтобы я мог легко потрогать рукою их обнаженную грудь. Мне казалось тогда, что это прикосновение будет действовать на меня успокаивающе и облегчит мне процесс ухода из жизни. Целыми днями я размышлял о том, кого бы из знакомых женщин заранее спросить, не согласятся ли они, когда дойдет до дела, оказать мне эту последнюю услугу. Помнится, я решил тогда остановить свой выбор на Марго и Элизабет. Обе женщины, как бы это сказать, еще при жизни, в пору нашей любви, действовали на меня успокаивающе, не прилагая к этому никаких усилий. Мне было достаточно взглянуть на них или, если захочется, прикоснуться рукой – и я уже спокоен. Я стою на трамвайной остановке и жду одиннадцатого трамвая, на котором скорее всего домой я все-таки не поеду. Вместе со мною ждут трамвая несколько женщин, молодые и постарше, и какие-то мужики. На женщинах легкие блузки, под которыми гуляет ветер, заставляя их то трепыхаться, то раздуваться. Любопытное наблюдение: прежде у женщин вырез на блузках был спереди, под шеей, а теперь сбоку, под мышками. В женской груди, созерцаемой сбоку, есть что-то материнское, а вот прямое созерцание не дает этого эффекта. То обстоятельство, что боковая перспектива на женскую грудь мне как-то милее, объясняется, видимо, тем, что при таком ракурсе у меня создается ощущение, будто эта грудь как-то удаляется от меня, вытесняется из моей жизни, пока не исчезает окончательно и бесповоротно. Я вот думаю: почему я отставил эту замечательную идею обустройства собственной смерти таким ласкающим взор, нет – ласкающим руку, вернее, ласкающим руку и сердце образом? Чем больше я думаю об этой затее, тем больше она мне нравится. Не помню только, говорил ли я тогда об этом с Сюзанной или нет. Пора бы сосредоточиться на поиске причин, по которым мне будет гораздо разумнее отказаться сейчас от поездки на трамвае. На меня навалилось столько вопросов, связанных с моей прошлой и будущей жизнью, что, пожалуй, будет очень глупо с моей стороны втискиваться с этой кучей вопросов в узкое пространство трамвая. Ведь что ты можешь делать в трамвае – ехать себе, и всё. Нет, еще следить за тем, чтобы не ткнуться в какого-нибудь пенсионера или не рухнуть на колени какой-нибудь сидящей дамочке. Вот он идет, мой одиннадцатый трамвай. Двери открываются, женщины подхватывают свои кошёлки. Я с интересом наблюдаю за тем, как все эти люди, не способные в принципе ни на какие завоевания, штурмуют трамвай, чтобы успеть захватить себе место. Я остаюсь по эту сторону баррикад, – трамвай уехал, а я пойду пешком, тут всего-то идти четыре остановки. По правую руку от меня расположен большой автосалон компании «Шмоллер». Каждую пятницу в салоне производится уборка. Молодой человек и молодая женщина, вероятно супружеская пара, бродят по залам, таская за собою большие пылесосы, напоминающие бочонки. Жужжание пылесосов слышно даже на улице. Я останавливаюсь перед витриной и делаю вид, что разглядываю новые модели машин. На самом деле я смотрю на маленькую девочку, которую уборщики всегда приводят с собой на работу. На вид ей лет семь, она стоит между машинами, ища глазами свою мать, которая так близко и одновременно так далеко. Пылесосящая мамаша напоминает смерть: она как будто есть, и ее как будто нет. Всячески избегая столкновений со своим чадом, мамаша сосредоточенно шурует щеткой, то и дело запихивая ее под машины. Она, наверное, любит пылесос за то, что он помогает ей оставаться недосягаемой. Мать превратилась в пылесос, а пылесос превратился в мать. Своего мужа, впрочем, она тоже избегает, но муж уже давно привык к тому, что они оба превратились в пылесосы. Каково?! Какая блестящая критика пылесосов! Весьма недурно у меня получилось. Тупг девочка заметила, что какой-то мужчина стоит у витрины и смотрит. Она подходит к витрине с другой стороны и не спускает с меня глаз. В этом месте мне нужно было бы пойти к ее родителям и спросить, не разрешат ли они мне погулять с их дочкой полчаса. Они, наверное, пришли бы в восторг от моего предложения и, может быть, даже подарили бы мне своего ребенка. К сожалению, мне ничего не остается, как только рассмеяться над этой шальной мыслью. Девочка интерпретировала мой смех по-своему и тоже засмеялась. Смеясь, она прижалась носом к стеклу. Вот хороший момент, чтобы войти в салон и забрать ребенка. Но вместо этого у меня на руке начинают пикать часы. Лет двадцать пять назад я завел себе привычку носить часы. Точнее, двадцать пять лет я никак не могу к этому привыкнуть. Я расстегиваю ремешок и незаметно опускаю часы в левый карман куртки. Девочка сразу понимает: исчезновение часов в кармане – знак того, что ничего не будет, представление окончено. Она отрывается от стекла и отправляется на поиски своей матушки, которая как раз принялась пылесосить между двумя здоровенными джипами. Но вот резиновый шланг толстой змеей выполз из-под радиатора. Девочка с облегчением смотрит на подрагивающую кишку и чувствует себя в безопасности.

На помощь мне приходит вид маленького зоомагазина в одной остановке отсюда. Вернее, не столько сам магазин, сколько его владелец, мужчина лет тридцати – тридцати пяти, который, по обыкновению, сидит на ступеньках своей лавки и читает бульварный роман. Хотя на самом деле ему давно пора было бы почистить клетки и аквариумы. И витрину протереть было бы неплохо, желательно прямо сегодня. Правда, тогда всем будет видно, какой замшелый вид на самом деле у этого зоомагазина. Я останавливаюсь перед чумазой витриной и пытаюсь разглядеть, что там есть в недрах этой лавки. С моей стороны это своего рода демонстрация, впрочем совершенно нелепая. Через открытую дверь я снова слышу, как перепархивают птицы, крошечные комочки, перемещающиеся в пределах территории своего компактного проживания. Неизвестно откуда у меня появляется чувство, что мое упорное нежелание двигаться в сторону дома сегодня мне уж точно даром не пройдет. Вот прямо сейчас тронусь в путь и пойду строго к намеченной цели. Нынче пятница, а по пятницам старушка в доме напротив развешивает на балконе свежевыстиранную рабочую одежду своего мужа. Из кухни я могу любоваться балконом сколько угодно. Старушка выносит белье в пластмассовом тазике и аккуратно развешивает капающие темно-синие рубахи, которых всякий раз набирается штуки четыре, а то и пять. Рубахи довольно быстро скрывают от меня старушку. Только случайно можно заметить, как нет-нет да и мелькнет ее белая рука между темно-синими полотнищами. Подобно уборщикам из автосалона и владельцу зоомагазина, усердная стиралыцица никогда не глядит по сторонам. Одно воспоминание о мокрых рубашках, хотя я их еще не вижу перед собой, действует на меня умиротворяюще. Я перехожу через улицу и сталкиваюсь нос к носу с Дорис. Я точно знаю, это мне наказание за то, что я так долго тут валандался. Дорис изображает радость, как будто мы с ней сто лет не виделись, и, как всегда, избегает резких движений. Когда она была маленькой, ей нужно было делать какую-то очень сложную операцию на сердце, ради которой ей даже пришлось лететь в Америку, где ее и прооперировали. После операции у нее остался здоровенный играм, который она мне однажды продемонстрировала. По сей день Дорис нельзя волноваться, потому что это может сказаться на сердце.