Мистериум - Эрик МакКормак Страница 4

Мое внимание особо привлекли: старый письменный стол с десятками манящих ящичков и полочек; старинный радиоприемник со шкалой, живописующей космос; связка дротиков и покрытые кожей щиты с некой давней войны; потемневшие портреты грустной дамы; картины, на коих громоздились северные холмы и лежали серые озера; сафьянные альбомы, полные бурых фотографий семей, что давно умерли — даже пухлые младенцы; выцветшие морские мундиры на безглавых манекенах; пригвожденные к стене дуэльные пистолеты; волынки с дырявыми мехами; шотландские кинжалы, клинки, береты; и книги, книги, книги.

На некоторых предметах я взгляда не задержал: например, на обитых парчой стульях, тазах и кувшинах для умывания, потускневших столовых приборах, лампах с шелковыми абажурами и карликовых фаянсовых слониках. Я всегда подозревал, что Анна ставит такое нарочно, чтобы сбить с толку.

В ту субботу я увидел, что Анна выставила стеклянный короб с гигантскими ночными бабочками и ящичек лакированных осенних листьев из северных лесов. «Отчего же, Роберт Айкен, людям нравится смотреть на природу в предсмертной агонии?» Такой вопрос задала мне Анна, когда эти бабочки и листья впервые попали к ней в руки.

Еще на виду стояли чучела: две пары фазанов и огромный лосось. «Если мы все произошли от рыб и птиц, значит ли это, что охота и рыболовство — не что иное, как разрешенные формы убийства, за которыми следует каннибализм?» Анна хотела знать, что я об этом думаю.

И вот я шел по истрепанной бамбуковой циновке, что рассекает пол надвое и пропадает под синей шторой перед лестницей. Перед шторой располагается стол — ветхий, но не антикварный. На нем всегда лежит стопка бумаг, пачка чеков, шариковые ручки и деревянный ящик для денег. Здесь в воздухе витает слабый запах духов Анны.

Я услышал ее шаги: Анна спускалась по лестнице. На мгновение остановилась внизу.

Зашелестела штора, и она показалась — светловолоса и ликом бледна.

Она воззрилась таинственно. Я постарался не улыбаться, ибо Анна любит порой театральность — ей нравятся такие выходы. На Анне была зеленая длинная юбка и зеленый свитер, под цвет глаз.

— Это ты, Роберт Айкен. — В ее голосе слышится некий надлом, или лучше сказать — хрупкость. Ее голос непрочен, как редкая ваза.

— Я все хорошенько рассмотрел, — сказал я. — По-моему, я разгадал сегодняшнюю тему.

Анна тоже огляделась и едва заметно улыбнулась, что случается очень редко — словно это нарушение этикета, ею одной соблюдаемого.

— Увядание, — сказал я. — Тема — увядание.

— Твои наблюдения больше говорят о тебе, Роберт Айкен, чем о моей расстановке.

— Возможно. Когда я голоден, ум мой не так быстр, как следует. Я просто зашел пригласить тебя поужинать в «Олене». Интересует?

Ее интересовало. Она сказала, что ей нужно взять плащ. Анна скрылась, и я услышал, как она поднимается по знакомой сумрачной лестнице.

Анна и я вышли в вечернюю тьму. Фонари вяло сцепили руки в ночи и тумане; мы тоже. Мы не пошли через Парк, как делали обычно; мы обогнули его, миновали Церковь, откуда не доносилось ни звука с тех пор, как закончилась Война; прошли мимо Библиотеки. Вошли в «Олень».

Слева от вестибюля в темном зале огромная согбенная крыса грызла бумаги. Вот она подняла глаза и как по волшебству превратилась в Митчелла, владельца «Оленя», за конторкой.

— Как я рад видеть вас обоих, — сказал он. — Хотите поужинать?

И повел нас до шаткой площадки вверх по лестнице, где по стенам — выцветшие обои и темные пейзажи в рамках. Митчелл открыл дверь в столовую; навстречу нам вылетели призраки многих поколений давно увядшей капусты.

В столовой — зале, где панели красного дерева и низко висят лампы, — не было ни одного посетителя. Магнитофон исполнял камерную музыку. Три стола из шести накрыты к ужину. Митчелл взял наши плащи и повесил их на разлапистую вешалку; затем, как всегда, усадил нас за столик у окна, откуда открывается вид на Парк. Туман еще не сгустился, и сквозь отражения в стекле мы различали Монумент и сосны; но Аптеку на той стороне Парка или лавку Анны мы почти не могли разглядеть. А неясных фраз холмов, что со всех сторон обступили Каррик, мы и вовсе не разбирали.

Мы выпили вина и заказали ужин. Он запомнился не больше обычного. Еда в «Олене» весьма незатейлива — все равно что жевать краюшку серого пейзажа. Помню, Анна сказала однажды, когда мы сидели за тем же столом: «Интересно, а может, мы состоим из того, что видим, как из того, что едим; может, то, что мы видим изо дня в день, образует нас, как пища, на которой мы выросли».

Как обычно, мы разговаривали и ели. Церемония ужина в тот вечер была, как всегда, приятна. Мы как раз собирались уходить, когда дверь столовой распахнулась и вошел Кёрк.

Его седые волосы были расчесаны; он был в твидовом пиджаке, в рубашке и при галстуке. Кёрк пошел к столику у двери, самому дальнему от нас, и неловко уселся. От непривычки к многодневной постоянной ходьбе его ноги превратились в ходули.

Мы с Анной встали и направились к двери. У нас был обычай: после ужина в «Олене» мы шли вниз, в бар, чтобы выпить по бокалу — вдали от капустного духа. Анна часто говорила, что он пристает к одежде на много часов («Как думаешь, может, мы состоим еще из запахов?» — спрашивал я.) У столика Кёрка я остановился.

— Вы Кёрк, не так ли? — спросил я тихо в тот самый первый раз, словно передо мной сидел человек, которого может оскорбить шум. — Мы идем вниз, в бар. Может, составите нам компанию, когда поужинаете?

Голубые глаза холодно посмотрели на меня, и я подумал, что он откажется. Но он кивнул.

— Конечно. Почему бы и нет. — Он не взглянул на Анну. — Я недолго.

Вниз по скрипучей лестнице и через вестибюль прошли мы с Анной. Часы над стойкой показывали семь вечера.

Бар темнее, чем весь остальной «Олень». В нем другой археологический пласт запахов: десятилетия дыма трубок и сигарет. За матовыми стеклами с улицы не увидишь вытертые кожаные диваны, деревянные столы и стулья. На обшитых деревом стенах висят картины в рамах; глаз постепенно превращает их в унылые пейзажи, словно кем-то сфотографированные на планете, где нет солнца. В дальнем углу потолок над большим камином черен от копоти — огонь в камине горит и зимой, и летом. Весело блямкает рояль, записанный на кассету, — даже когда нет ни одного посетителя. Мы сели.

— Надеюсь, ты не против, что я пригласил Кёрка посидеть с нами, — сказал я.

— Нет, конечно, — сказала она. — Всё разнообразие.

На это я ничего не сказал. Митчелл прошел за стойку бара и принес напитки. Мы медленно пили и ждали нашего гостя.

Кёрк, должно быть, отказался и от хлебного пудинга, фирменного десерта «Оленя», потому что явился вскоре и окаменело опустился подле Анны на кожаный диван. Пружины осели, и Кёрк с Анной соприкоснулись бедрами; но Анна и не попыталась отодвинуться. Мы официально представились. Его зовут Мартин, сказал он, но ему больше нравится просто Кёрк. Митчелл принес ему стакан и оставил нас.