Дальний остров - Джонатан Франзен Страница 4

Я договорился, что меня доставит на Мас-Афуэру маленькое судно, зафрахтованное группой предприимчивых ботаников. Потом предался небольшой консьюмеристской оргии в REI, [2]где романтика робинзонад обитает в отделе ультралегкого снаряжения, — в особенности, пожалуй, в таких символах цивилизации среди первозданной природы, как бокал для мартини из нержавеющей стали с отделяющейся ножкой. Помимо нового рюкзака, палатки и ножа я обзавелся такими новомодными приспособлениями, как пластиковая тарелка с силиконовым ободом, которую можно, подняв этот обод, превратить в миску; как таблетки аскорбиновой кислоты, нейтрализующей вкус йода, которым надо будет дезинфицировать воду; как полотенце из микроволокна, в сложенном виде влезающее в невероятно маленький футлярчик; как пакеты с сублимированным органическим вегетарианским чили; как неломающаяся вилка. Кроме того, я запасся в большом количестве орехами, тунцом и белковыми батончиками: мне сказали, что, если погода ухудшится, я могу застрять на Мас-Афуэре надолго.

Накануне вылета в Сантьяго я навестил свою приятельницу Карен, вдову писателя Дэвида Фостера Уоллеса. Когда я уже собирался уходить, она неожиданно спросила, не мог ли бы я взять с собой и развеять на Мас-Афуэре часть праха, оставшегося после кремации Дэвида. Я согласился, и тогда она нашла старинный деревянный спичечный коробок — крохотную «книжечку» с выдвижным ящичком — и всыпала туда горстку праха, сказав, что мысль о частичках Дэвида, которые обрели покой на отдаленном необитаемом острове, будет для нее утешительна. Лишь немного погодя, отъехав от ее дома, я понял, что она дала мне прах не только ради себя и Дэвида, но и ради моего блага. Она знала от меня самого, что мое нынешнее бегство от себя началось два года назад, вскоре после смерти Дэвида. Тогда я решил положить конец размышлениям об ужасном самоубийстве человека, которого так сильно любил, уйти от них в злость и работу. Но теперь, когда работа была завершена, труднее стало игнорировать то, что по одной, очень даже правдоподобной, версии его самоубийства Дэвида погубила скука и отчаяние из-за его писательского будущего. Почему у скуки, мучившей последнее время и меня, был привкус отчаяния? Не потому ли, что я нарушил обещание, данное самому себе? Обещание, что, написав книгу и исполнив все сопутствующие обязательства, я позволю себе испытать из-за смерти Дэвида нечто большее, нежели скоротечное горе и непреходящая злость.

И вот последним утром января в густом тумане я прибыл на место на острове Мас-Афуэра, которое называется Ла-Кучара (Ложка). Высота три тысячи футов над уровнем моря. С собой у меня имелись блокнот, бинокль, «Робинзон Крузо» в мягкой обложке, миниатюрная «книжечка» с останками Дэвида, рюкзак с туристским снаряжением, неточная до нелепости карта острова — и ни алкоголя, ни табака, ни компьютера. Если не считать того, что до места мне помогли добраться молодой человек из природоохранной службы и мул, на которого мы навьючили мой рюкзак, да еще того, что по настоянию заботливых знакомых я взял с собой рацию, выпущенный десять лет назад GPS-навигатор, спутниковый телефон и несколько запасных батареек, я был совершенно оторван от мира и одинок.

Я впервые познакомился с «Робинзоном Крузо», когда книгу прочел мне вслух отец. Это был единственный роман, помимо «Отверженных», что-то для него значивший. Удовольствие, с которым он читал мне «Робинзона», ясно показывало: отец отождествляет себя с Крузо так же глубоко, как с Жаном Вальжаном (последнего он, самоучка, не знакомый с французским произношением, называл Джином Вэлджином). Подобно Крузо, мой отец чувствовал себя обособленным от других, был тверд в своей житейской умеренности, верил в превосходство западной цивилизации над «дикарством» прочих культур, полагал, что природный мир надлежит подчинять себе и эксплуатировать, и был мастером на все руки. Выживание собранного, ответственного человека на пустынном острове в окружении каннибалов было для отца идеальным сюжетом романа. Он родился в заброшенном городке, построенном первопроходцами, в числе которых были его отец и дяди, и с юных лет работал на строительстве дорог, живя в лагерях среди северных болот. В подвале нашего дома в Сент-Луисе у него была аккуратная мастерская, где он точил свои инструменты, чинил одежду (он был хорош и в портняжном деле) и изготавливал из дерева, металла и кожи крепкие вещи, необходимые для хозяйства. Несколько раз в год он вывозил меня с друзьями на природу с ночевкой, сам, пока мы резвились в лесу, разбивал лагерь, из грубых старых одеял устраивал себе постель подле наших спальных мешков с синтетическим наполнителем. В какой-то мере, думаю, идея вывозить меня на природу служила для него предлогом, чтобы самому выбираться в лес.

Мой брат Том, умелец не хуже нашего отца, после того как уехал учиться в колледж, всерьез увлекся пешим туризмом. Я слушал рассказы Тома — которому во всем пытался подражать — о десятидневных одиночных походах по Колорадо и Вайомингу и мечтал тоже стать пешим туристом. Первая возможность представилась мне в шестнадцать лет, когда я уговорил родителей позволить мне участвовать в летнем школьном факультативе под названием «Поход по западным краям». В автобусе, полном подростков и вожатых, мы с моим другом Уайдманом отбыли к Скалистым горам, где нам предстояли две недели «исследований». При мне был старомодный красный рюкзак Тома фирмы «Джерри», а в нем — блокнот (точно такой же, какой брал с собой Том) для записей о лишайниках, которые я более или менее наугад выбрал темой своих исследований.

На второй день похода по национальной зоне отдыха Сотус-Уайлдернесс в Айдахо каждому из нас предложили провести двадцать четыре часа в одиночестве. Мой вожатый отвел меня в негустую рощицу желтых сосен, оставил там одного, и очень скоро, хотя день был ясный и не предвещал ничего опасного, я уже лежал, съежившись, в палатке. Чтобы ощутить пустоту жизни и ужас существования, мне, таким образом, хватило нескольких часов без человеческого общества. На следующий день я узнал, что Уайдману, который, кстати, на восемь месяцев старше меня, сделалось так одиноко, что он вернулся к месту, откуда был виден базовый лагерь. Я сумел выдержать — и, более того, почувствовал, что смог бы пробыть один и дольше суток, — благодаря тому, что принялся писать.

Четверг, 3 июля

Сегодня вечером я начинаю вести записи. Если кто-нибудь их прочтет, он, надеюсь, простит, что я налегаю на местоимение «я». Я ничего не могу с этим поделать. Ведь я же пишу.

Когда я вернулся сегодня после ужина к своему костру, я в какой-то миг почувствовал, что моя алюминиевая кружка — это мой друг и он, сидя на камне, испытующе смотрит на меня…

Сегодня днем одна муха (по крайней мере, мне кажется, что это была одна и та же) страшно долго жужжала вокруг моей головы. Прошло какое-то время, и я перестал думать о ней как о назойливом, гадком насекомом, я подсознательно пришел к мысли, что это противник, к которому я на самом деле отношусь с любовью, что мы просто играем так друг с другом.

И еще сегодня днем (это было главное, чем я занимался) я сидел на выступе скалы и пытался выразить в стихах — в сонете, — как мне в разное время по-разному виделась цель моей жизни (три точки зрения). Сейчас я, конечно, вижу, что напрасно старался, ведь я даже прозой не могу этого сделать. Однако, занимаясь этим, я уверился, что жизнь — зряшная трата времени, примерно так. Я до того опечалился и разнервничался, что все мысли были полны отчаяния. Но потом посмотрел на лишайники, записал о них кое-что, успокоился и подумал, что грустил я не от бесцельности жизни, а от незнания, кто я и зачем существую, и еще оттого, что я не показал родителям свою любовь к ним. Последнее было близко к истине, но следующая моя мысль была немного мимо. Я подумал: вся беда в том, что мало времени, что жизнь слишком коротка. Это, конечно, так, но моя печаль была не из-за этого. Вдруг меня осенило: я тоскую по родным.