Беглянка - Элис Манро Страница 4

У Карлы не получалось обойти стороной все лужи на тропинке, чтобы не угодить при этом в мокрую высокую траву на обочине, где к тому же разрослась и недавно зацвела дикая морковь. Но в воздухе было тепло, и Карла не замерзла, хотя и вымокла до нитки, словно от собственного пота или от слез, которые бежали по лицу вместе со струйками дождя. Рыдания постепенно утихли. Вытереть нос было нечем – бумажное полотенце давно размокло, – но она наклонилась вперед и с силой высморкалась в лужу.

Подняв голову, Карла сумела издать протяжный, переливчатый свист, которым подзывала (как, между прочим, и Кларк) Флору. Выждала пару минут, потом стала звать Флору по имени. Раз за разом: свист – кличка, свист – кличка.

Флора не отзывалась.

Впрочем, это даже приносило некое облегчение: терпеть приходилось только одну боль – потерю (возможно, даже безвозвратную) Флоры, вместо того чтобы терзаться еще и от этой заварухи с миссис Джеймисон, и от переменчивых мучений с Кларком. По крайней мере, Флора исчезла не по вине Карлы.

По возвращении Сильвия не знала, чем себя занять: разве что окна распахнуть. И предаться мыслям – с такой пылкостью, которая повергла ее в отчаяние, но не удивила – о том, когда же она наконец увидит Карлу.

Никаких примет болезни в доме не осталось. Комната, которая вначале служила супружеской спальней, а потом смертной камерой мужа, была выскоблена и прибрана, будто ничего особенного в ней никогда не происходило. В те горячечные дни между крематорием и отъездом в Грецию Карла была ей опорой. Всю одежду, которую носил Леон, и кое-что из вещей, которые он ни разу не надел, включая подарки от его сестер, вообще не распакованные, они с ней сложили на заднее сиденье машины и отвезли в благотворительный магазин. Таблетки, бритвенные принадлежности, жестянки с питательной смесью, которая поддерживала в нем последние силы, коробки некогда любимого им кунжутного печенья, пластиковые флаконы лосьона от пролежней, подкладные овечьи шкуры – все это было свалено в мешки для мусора, и Карла не задала ни единого вопроса. Ни разу не сказала: «Может, это кому-нибудь пригодится», не ткнула пальцем в непочатые коробки и жестянки. А когда у Сильвии вырвалось: «Напрасно я отвезла эту одежду в город. Надо было сунуть в мусоросжигатель», Карла не выказала никакого удивления.

Они почистили духовку, отдраили кухонные шкафы, вымыли стены и окна. Как-то раз Сильвия, устроившись в гостиной, читала письма-соболезнования, приходившие нескончаемым потоком. (Ни архива, ни записных книжек ей разбирать не пришлось, хотя после смерти писателя это обычное дело; незаконченных произведений и рукописных черновиков просто не осталось. За несколько месяцев до своей кончины муж сказал ей, что все похерил. Без малейшего сожаления.)

Южная, наклонная стена дома сплошь состояла из больших окон. Сильвия подняла глаза: ее удивил водянистый солнечный свет, пробившийся сквозь тучи; а может, ее удивило видение Карлы, которая босиком, с обнаженными руками балансировала снаружи на стремянке; ее решительное лицо венчала пушистая, как одуванчик, челка, слишком короткая при такой косе. Карла яростно брызгала аэрозолем и драила стекла. Поймав на себе взгляд Сильвии, она остановилась, вытянула вперед руки, состроила гримасу и замерла, скрючившись нелепой горгульей. Они обе расхохотались. Сильвия чувствовала, как смех игристым ручьем бежит по ее жилам. Потом Карла вернулась к уборке, а Сильвия – к почте. Все эти добрые слова, написанные хоть от души, хоть из вежливости, все эти признания и сожаления, решила Сильвия, можно отправить вслед за овечьими шкурами и сухим печеньем.

Слыша, как Карла складывает стремянку, как по настилу топают сапоги, Сильвия вдруг смутилась. Она сидела, потупившись, на прежнем месте, а Карла тем временем вошла в дом и направилась у нее за спиной в кухню, чтобы отнести ведро и тряпки в шкафчик под раковиной. Карла всегда летала как птица, она даже не замедлила шаг, но ухитрилась легонько поцеловать Сильвию в макушку. И продолжила насвистывать какой-то мотивчик себе под нос.

Тот поцелуй застрял у Сильвии в памяти. Никакого особого смысла в нем не было. Он означал: «Не надо грустить». Или: «Уже почти все». Он означал, что они с ней добрые подруги, которые сообща переделали множество скорбных дел. А может, он означал, что из-за туч выглянуло солнце. Что Карла торопится домой, к своим лошадям. Как бы то ни было, для Сильвии он стал ярким соцветием, которое расправило у нее в душе свои лепестки, полыхнув тревожным жаром, как прилив крови.

Время от времени у нее на семинаре по ботанике оказывалась незаурядная девушка-студентка, способная, увлеченная, неуклюже эгоистичная, а то и страстно влюбленная в мир природы – такая, какой она помнила себя в юности. Такие девушки благоговейно роились вокруг нее, надеясь на какое-то неведомое им – в большинстве случаев – сближение, и вскоре начинали действовать ей на нервы.

Карла не имела с ними ничего общего. Если и был кто-то на нее похож из тех, кого знавала Сильвия, так это, наверное, бывшие соученицы-старшеклассницы: умненькие, но не слишком, спортивно одаренные, но без честолюбивого упорства, пересмешницы, но не бунтарки. Счастливые от природы.

– Где я была – это такое место, маленькая деревня, совсем крошечная деревушка, я ездила с двумя старыми подругами, ну, такое местечко, куда редко заворачивают туристские автобусы, как будто оно нарочно затерялось, чтобы туристам приходилось выходить и в полном недоумении пускаться на поиски, раз их занесло неизвестно куда. Купить там абсолютно нечего.

Сильвия рассказывала о Греции. Карла сидела в нескольких футах от нее. Тревожная, с крупными ногами и руками, ослепительная девушка – наконец-то оказалась в этой гостиной, населенной ее призраками. Она слабо улыбалась и кивала невпопад.

– И вначале, – продолжала Сильвия, – в самом начале я тоже пришла в недоумение. Стояла такая жара. Но насчет света – все правда. Он – чудо. А потом я поняла, чем там можно заняться, это немногочисленные простые дела, но они заполняют день. Можно прогуляться полмили по дороге и купить оливкового масла, затем полмили в другую сторону, купить хлеба и вина, вот и утро скоротали, потом перекусить под деревьями, а после наступает такая жара, что делать ничего невозможно, остается только закрыть ставни, лечь на кровать и, возможно, почитать книжку. Вначале читаешь. Потом даже этого не хочется. Зачем читать? Потом тени становятся длиннее, встаешь, идешь купаться. Ой, – спохватилась она, – ой, совсем забыла.

Вскочив с кресла, она пошла за привезенным подарком, про который, если честно, все время помнила. Ей не хотелось сразу вручать его Карле просто так, безо всякого повода, и за время своего рассказа она наперед продумала, когда сможет упомянуть море, купание. И сказать – вот в точности как сейчас:

– Заговорила про купание – и вспомнила, потому что это миниатюрная копия, понимаешь, миниатюрная копия конской статуи, найденной на дне моря. Бронзовое литье. Подняли на поверхность после стольких лет. Ее датируют вторым веком до нашей эры.

Когда Карла, войдя в дом, стала озираться в поисках дел по хозяйству, Сильвия сказала: