Грустное кино - Терри Саутерн Страница 4

– Ах, боже мой, – простонала она, – что же мы с ним сделали?

Затем Крошка принялась рвать на себе одежду.

– Я иду к тебе, Лес! – вскричала она. – Иду, мой дорогой!

Щелкнув переключателем на двустороннем зеркале, уродка взмахом руки отперла дверь и бешено вылетела из комнаты, по-прежнему разрывая на себе одеяния и сбрасывая их на бегу.

Какое-то время Борис и Сид сидели, тупо глядя на темную панель.

– Вот оно, похоже, и все, – наконец подвел итог Борис.

Сид хмыкнул и неуклюже поднялся на ноги.

– А знаешь, я бы от того подросткового отсоса не отказался.

Думая о чем-то другом, Б. шел молча, тогда как Сид продолжал рассуждать:

– Интересно, где Лес, дьявол его побери, таких нашел… блин, они точно не еврейки… пожалуй, шведки… терпеть не могу злоебучих шведок. Не считая Бергман, ясное дело, – добавил он, надеясь позабавить Б., который ничем, кроме невразумительного хмыканья, его не удостоил.

Сид посмотрел на Бориса, никак не задетый его отрешенностью. Он вспомнил разговор, состоявшийся у них после премьеры одного из фильмов Б. – простой, горькой и нежной любовной истории… Фильм, исполнительным продюсером которого был Сид, встретил самое бурное одобрение и, помимо всего прочего, был знаменателен поэтичной и весьма смелой (по тем временам) сценой среднего плана в спальне. В этой краткой сцене любовники, сплетенные в обнаженном объятии, видны только выше талии. Мужчина лежит сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… и, пока его голова медленно скользит между ее грудей, камера остается неподвижной. Наконец голова ускользает из кадра, предположительно направляясь к горшочку меда, после чего камера движется вверх к закрытым глазам девушки и задерживается на ее лице, пока там нарастает выражение восторга.

Разумеется, фильм встретил противодействие различных кругов в глубинке – включая Нью-Йорк. Петиций хватало в изобилии, и группы бдительных граждан проявили активность, требуя убрать из фильма «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описал его критик «Нью-Йорк таймс»).

Были предприняты безуспешные попытки стереть основную часть сцены… когда киномеханик, следуя инструкции профсоюза или взятке руководства, делал так, чтобы в решающий момент пленка соскочила с колесика, а затем снова ее заправлял, но уже на несколько кадров (на самом деле – на две сотни футов) дальше.

У ответственных критиков, естественно, уже была наготове подходящая дубина, чтобы защитить фильм. Издатели «Киноведомостей» восхвалили сцену как «tour de force erotique» [4], уникальный в истории современного кинематографа. «Вид и звук» описал ее как «мастерски-эстетичную… чистую поэзию, безупречного вкуса».

Использование в этой связи слова «вкус» вызвало у Б. улыбку.

– Как можно говорить о вкусе, – спросил он у Сида, немного его поддразнивая, – когда камера держит лицо девушки? Кто знает, какой там вкус? Верно, Сид?

От Сида, понятное дело, последовал найгрубейший отклик.

– Чего? – отозвался он, сперва не вполне понимая, но затем закивал, смеясь, кашляя, отплевываясь, хлопая себя по ляжке, энергично почесывая в паху: – Да-да, я знаю, ты даже хотел бы показать того парня после – как он застрявший между зубов лобковый волосок выдергивает, ага? Ха-ха-ха!

– Совсем не обязательно, – нежно и очень искренне сказал Б. – А вот за его головой я бы хотел проследить… когда она пошла вниз, прочь из кадра. Мне следовало это сделать. А так получился компромисс.

Сид вдруг понял, что он это всерьез.

– Что… ты имеешь в виду, показать, как он ей пизду сосет, господи Иисусе?! Ты что, совсем спятил?

Конечно, это было несколько лет тому назад – шесть, если точнее, – и теперь стало частью истории кинематографа. В следующем фильме Б. под названием «Хватит веревки» во время сцены, в которой герой-вуайер прикладывает глаз к трещине в стене, пока в соседней комнате героиня раздевается на жуткой жаре летнего мексиканского полдня, камера, остановив как бы бесцельное блуждание, находит случай помедлить, почти лаская волосы у нее на лобке. До этого в коммерческих фильмах, не считая кинодокументалистики про нудизм, вид лобковой области – «мохнатый эпизод», как это называли, – давался лишь как краткий взгляд, не более чем в семи-восьмикадровом отрезке, никогда крупным планом, а главное, вид этот никогда не фигурировал как часть «романтического» или намеренно эротического эпизода. Понятное дело, киностудия тут же нешуточно взбеленилась.

– Будь оно все проклято, – выл тогда Лес Харрисон, – так ты всю свою карьеру загубишь! И уйма славных парней вместе с тобой в сточную канаву уйдет! – Затем он запинающимся голосом, чуть ли не благочестиво, добавил: – Парней, которые рассчитывали на эту картину, чтобы попасть в общее распределение… семейных парней… с детишками… младенцами…

Тон Леса, естественно, изменился, когда нажим публики переместил фильм из «Литтл Карнеги» в большую сеть кинотеатров «Лоев», ломая всю предрасположенность.

Однако в последний раз это было совсем круто: мужские гениталии. Да, нечто вялое, более-менее допустимое, и все-таки оно было там, на серебряном экране, можно сказать, реальней, чем в жизни.

Этого уже было слишком много даже для тех, кто восторженно приветствовал Б. по мере прохождения им предыдущих вех истории кинематографа. «Н-да, – бухтели они, – на сей раз он слишком уж далеко зашел!»

Но Борис, разумеется, видел дальше всех. Никакой эрекции и никакого проникновения – как объяснить эту небольшую оплошность музе созидательного любовного романа?

С этой точки зрения порнофильмы, которые они только что посмотрели, пусть и невольно, но все же имели больше связи с кардинальными эстетическими вопросами и проблемами, представленными кинематографом дня сегодняшнего, чем фильмы от главных кинопроизводителей, включая самого Бориса. Он сознавал, что свобода выражения и развития в кинематографе всегда плелась в хвосте свободы выражения и развития в литературе, пока, уже в самое последнее время, не стала тащиться в хвосте того же самого еще и в театре. Эротизм самой что ни на есть эстетичной и креативно-эффективной природы изобиловал во всех формах современной прозы – так почему же он не был достигнут или хотя бы серьезно испробован в кино? Не было ли в самой природе эротизма чего-то чуждого кинематографу? Чего-то слишком личного, чтобы поделиться этим с аудиторией? Возможно, единственный подход здесь мог быть сделан с противоположной стороны.

– Послушай, Сид, – спрашивал теперь Борис, – эти фильмы, которые мы только что посмотрели… ты не думаешь, что их можно улучшить?

– Чего? Улучшить? Ты что, шутишь? – Недосказанность, похоже, вечно отталкивала Сида. – Черт, да я лучшую пизду в туристском лагере для пожилых граждан видел! Проклятье, я почти всю дорогу даже толком не понимал, что я смотрю – порнофильм или выставку собак! Ха, жопой клянусь, их можно улучшить! Для начала хоть мало-мальски приличную пизду раздобыть!