Музыка горячей воды - Чарльз Буковски Страница 4

— Даже не думал, что в Мэне еще живут, — сказал Генри Стоббзу.

— По-моему, не живут, — ответил Стоббз.

— Живут. Вот эта — живет.

Генри кинул письмо в мусорный мешок. Пиво оказалось хорошим. В многоэтажную многоквартирку через дорогу возвращались с работы медсестры. Там жило много медсестер. На большинстве — просвечивающие халатики, а солнце довершало картину. Генри и Стоббз стояли и смотрели, как медсестры выходят из машин и идут в стеклянные двери, после чего пропадают в своих душевых, перед телевизорами и за закрытыми дверями.

— Ты на эту погляди-ка, — сказал Стоббз.

— Ага.

— А вон еще одна.

— Ниче себе!

Как два 15-летних дурня, подумал Генри. Мы не заслуживаем жить. Камю вот наверняка ни в какие окна не подглядывал.

— И как ты теперь, Стоббз?

— Ну, пока есть душевая, справляюсь.

— А чего на работу не устроишься?

— На работу? Ты совсем, что ли?

— Наверно, ты прав.

— Ты вон на ту глянь! Смотри, какая жопка на ней!

— И впрямь.

Они сели и принялись за пиво всерьез.

— Мэйсон, — сообщил Генри Стоббзу про молодого и непечатаемого поэта, — переехал жить в Мексику. С луком и стрелами охотится на дичь, рыбу ловит. У него там жена и служанка. И четыре книжки на выходе. Даже вестерн написал. Проблема в том, что, когда за границей, гонорары получать почти невозможно. Стребовать с них свое получается лишь одним способом — пригрозить смертью. У меня такие письма хорошо пишутся. Но если живешь в тысяче миль, они прекрасно знают — ты передумаешь, пока доберешься до их дверей. А вот мясо себе добывать — это мне нравится. Гораздо лучше, чем ходить в супермаркет. Можно притвориться, что все это зверье — издатели и редакторы. Здорово.

Стоббз просидел часов до пяти. Они гундели про писательство, про то, какое говно те, кто выбился. Вроде Мейлера, вроде Капоте. Потом Стоббз ушел, и Генри снял рубашку, штаны, ботинки и носки и снова залег в постель. Зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу у кровати. Генри протянул руку и снял трубку. Лу.

— Что делаешь? Пишешь?

— Я редко пишу.

— Ты пьешь?

— Завязываю.

— По-моему, тебе сиделка нужна.

— Давай вечером на скачки?

— Ладно. Когда заедешь?

— Шесть тридцать — нормально?

— Шесть тридцать — нормально.

— Тогда пока.

Он растянулся на кровати. Да, хорошо вернуться к Лу. Она ему пользу приносит. И она права — он слишком бухает. Если б Лу столько бухала, она б ему была ни к чему. По-честному, старик, по-честному. Погляди, что стало с Хемингуэем — без стакана в руке и не садился. Погляди на Фолкнера, на них на всех погляди. Вот блядство.

Опять зазвонил телефон. Он взял.

— Чинаски?

— Ну?

Поэтесса — Джанесса Тил. Фигура хорошая, но в постели с нею Генри ни разу не бывал.

— Завтра вечером я бы хотела пригласить тебя на ужин.

— У нас с Лу постоянка, — ответил он. И подумал: господи, я храню верность. Господи, подумал он, я приличный человек. Боже.

— И ее с собой бери.

— Думаешь, разумно?

— Меня устраивает.

— Слушай, давай я тебе завтра перезвоню. Тогда и скажу.

Он повесил трубку и опять вытянулся. Тридцать лет, подумал он, я хотел быть писателем, и вот я писатель, а что это значит?

Телефон зазвонил снова. Даг Эшлешем, поэт.

— Хэнк, малыш…

— Ну чего, Даг?

— Я на подсосе, малыш, одолжи, малыш, пятерку. Дал бы мне пятерку, а?

— Даг, лошади меня разорили. Ни цента не осталось.

— Эх, — сказал Даг.

— Извини, малыш.

— Ну да чего уж там.

Даг повесил трубку. Даг ему и так уже должен пятнадцать. Но пятерка у Генри была. Надо было дать ее Дату. Даг, наверно, собачий корм жрет. Я не очень приличный человек, подумал он. Господи, да я совсем человек неприличный.

И Генри вытянулся на кровати — во весь рост, во всем своем убожестве.