Бессердечная Аманда - Юрек Бекер Страница 4

Может, у вас сложилось обо мне иное мнение, но я вовсе не страдаю излишком самоуверенности. Я часто спрашиваю себя, правильно ли я поступаю, позволительно ли то, что я делаю, учел ли я все возможные последствия, не переоцениваю ли я свои силы, не расточаю ли я свое время. До того, как я познакомился с Амандой, я был другим. Каким-то загадочным образом она умудрилась заразить меня бациллой сомнения. Сомнения в себе самом. Я изо всех сил стараюсь жить как прежде, беззаботно и легко, но у меня это плохо получается. Даже если со стороны я кажусь таким, каким был раньше, голова моя полна сомнений и мучительных раздумий; меня вдруг ни с того ни с сего начали мучить угрызения совести, превратившие меня в своего собственного врага. Все удовольствия и радости получаются, таким образом, наполовину отравленными. Я боюсь, что развод не избавит меня от этого, что Аманда уйдет, а моя способность жить просто и непринужденно больше не вернется. Аманда же покидает наш брак такой же, какой вступила в него. Может быть, это звучит как признание в собственной несостоятельности, но я не оказал на нее ни малейшего влияния. Она всегда поступала так, как ей хотелось, и, наоборот, не делала того, что ей не нравилось, независимо от моих желаний. Возможно, это было самое больное место нашей семейной жизни — то, что я не имел на нее ни малейшего влияния. Вначале я еще старался добиться этого влияния, но ничего, кроме раздоров, мои старания не принесли.

Однажды ей нужно было сделать репортаж для какой-то маленькой газетки, и она отправилась на швейную фабрику, чтобы взять интервью у директора. Она задавала ему такие провокационные вопросы, что он не только прервал разговор, но еще и позвонил в редакцию и нажаловался на нее. После этого газета отказалась от ее услуг, а поскольку о таких вещах все очень быстро узнают, то работы ей доставалось с каждым днем все меньше и меньше. Когда я поинтересовался, чем же она так разозлила директора фабрики, она сунула мне листок с вопросами интервью: Что для него, директора, важнее — желания населения или план? Считает ли он, что это повредило бы социализму, если бы люди стали наконец носить хорошо сшитые штаны? Она, казалось, даже не подозревала, что нам, журналистам, отведены определенные границы. Когда я спросил ее, неужели она думала, что директор придет в восторг от подобных вопросов, она назвала меня его подпевалой. И с этой минуты категорически отказывалась вступать со мной в какие бы то ни было разговоры о возможностях прессы, как я ни старался разъяснить ей свою точку зрения. Она заявила, что не желает слушать разглагольствования неграмотного о правилах орфографии, — подобный тон вполне соответствовал ее представлениям о юморе.

Мне всегда казалось, что семейный спор может быть чем-то вроде безобидной игры и необязательно должен означать крах общей системы ценностей. Люди ведь должны не просто высказывать свое мнение и насмерть стоять на своей позиции, они должны «тереться» друг о друга, тепло, вырабатываемое в результате трения, — это тоже тепло и тоже ценность, я уверен в этом. Спортсмен в плавательном бассейне карабкается на вышку вовсе не потому, что ему так нравится наверху, — ему нужна высота для прыжка. А спор между супругами, по моему мнению, имеет лишь одну цель: закончиться примирением. Но у нас всегда было иначе, размолвки и разногласия всегда были тяжелой, неблагодарной работой. Во-первых, у Аманды бойцовский характер, для нее не существует различия между понятиями «уступить» и «проиграть». Во-вторых, у нас уже вскоре после женитьбы был солидный запас разногласий по многим вопросам. Они росли из ничего, они внезапно расцветали пышным цветом там, где их никто не ожидал обнаружить. В-третьих, Аманда необыкновенно умна. Мне это всегда доставляло массу хлопот. Ее ум — это что-то вроде злой собаки, с которой вас заперли в одной комнате. Я никогда не мог позволить себе расслабиться и устало закрыть глаза.

Меня постоянно подкарауливала злобная бестия ее рассудка. Ни один мой просчет не оставался незамеченным и безнаказанным. А где еще, скажите на милость, человеку можно расслабиться и забыться хоть на минуту, как не дома, в семье? Аманда не давала мне ни малейшей возможности выйти из конфликта без потерь — отшутиться или замять дело. Она немедленно отрезала мне все пути к отступлению, безжалостно вскрывала все словесно-логические изъяны, которые, конечно же, при желании можно обнаружить в любом высказывании. Я либо должен был найти совершенно убийственный аргумент, который бы раздавил ее, как уличный каток, либо принять безоговорочную капитуляцию. Часто мне не оставалось никаких других средств, кроме резкостей и грубостей.

В юности я всегда думал, что женщина, на которой я когда-нибудь женюсь, должна удовлетворять двум требованиям: она должна, во-первых, быть привлекательна, во-вторых, умна. Какое заблуждение, думаю я сегодня, какая наивность! Теперь-то я уже знаю, что ум создает больше проблем, чем в состоянии их решить. Это во всяком случае относится к супружеской жизни, но, вероятно, и ко многому другому. Может, Аманде просто не хватало элементарной житейской мудрости, может, все было бы не так уж плохо, если бы она обладала способностью включать свой ум лишь там, где он принесет пользу. Например, при устранении трудностей, то есть в поисках выхода из той или иной ситуации. Но ее ум всегда создавал лишь новые трудности.

Если бы я захотел перечислить все, в чем она меня упрекала, мне понадобилось бы несколько дней. Я не говорю, что каждый из этих упреков был незаслуженным, но Аманду, как говорится, хлебом не корми — дай покритиковать ближнего. Едва мы успели пожениться, как она, похоже, решила, что взаимные упреки — это лучшая форма общения. Я часто пытался задобрить ее маленькими подарками, потому что мне было трудно тягаться с ней или просто потому, что мне хотелось покоя. Но она это истолковывала как проявление угрызений совести. Однажды она, например, заявила, что я думаю лишь в случае крайней нужды. Что нормальное состояние моего мозга — это пребывание где-то посредине между сном и бодрствованием. Что мой способ мышления напоминает пасущуюся корову: вокруг меня беспорядочно, вразброс, «растут» разрозненные мысли, и, если какая-нибудь из этих мыслей мне вдруг кажется аппетитной и находится не слишком далеко от меня, я ее лениво жую… По-моему, трудно найти человека, который бы спокойно реагировал на подобные инсинуации.

Другое обвинение по моему адресу, которое она повторяла с монотонной регулярностью, заключалось в том, что я будто бы приспособленец. То просто приспособленец, то трусливый приспособленец, то приспособленец, лишенный чувства собственного достоинства, а то типично немецкий приспособленец — холуй. Я привожу здесь лишь наиболее характерные эпитеты. Когда я спросил ее, зачем же она вышла замуж за такое ничтожество, она ответила, что, во — первых, моя склонность к приспособленчеству со временем прогрессировала, а во-вторых, надо отдать мне должное, — приспособленчество, конечно же, не единственная моя черта.

Постоянным отрицательным фактором, влияющим на наши взаимоотношения с окружающими, было то, что в своей критике она совершенно не заботилась о том, слышит ли ее кто-нибудь из посторонних или нет. Иногда мне даже казалось, что присутствие знакомых или друзей стимулирует ее потребность в обличительстве. Не потому, что ей нужны были свидетели, а потому, что в присутствии посторонних ее критика была для меня еще более неприятна. Я совершенно убежден в том, что она действовала сознательно, с холодной расчетливостью, что она часто просто делала вид, будто вне себя от гнева, а на самом деле вполне владела собой. Ей доставляло удовольствие видеть краску стыда на моем лице, мои умоляющие взгляды и смущенные лица публики. Как — то однажды я обратил внимание, что охотнее всего она публично бичует меня за мой «оппортунизм», как бы желая подчеркнуть, что такие грехи подлежат суду общественности. Когда же она упрекала меня в бесчувственности, в отсутствии любви к ней или интереса к ребенку, то есть в чем-то касающемся нашей интимной жизни, она всегда делала это с глазу на глаз. И это не могло быть простым совпадением.