Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 4

Меня подстерегла полная неожиданность. Каждый день был на счету, а у Фимы ничего не получалось. Не получалось и не получалось. До такой степени, что он однажды заплакал. Я тоже заплакала, так как теряла надежду на свое будущее с ним. Но, к счастью, Фима любил выпить, и это решило проблему в том смысле, что наутро он ничего не помнил. А я его убедила, что ночью произошла-таки близость и наконец-то мы в полном смысле муж и жена. Фима сильно обрадовался и приободрился, но, в общем, без всяких оснований на перспективу.

Мы расписались. Из сберкассы я по обычаю того времени ушла, чтобы не разводить семейственность, и продолжала учиться в техникуме. Я перешла на дневное отделение и к тому же старательно занималась домашним хозяйством, так как готовилась стать матерью.

Я слушала лекции Виктора Павловича и думала только о предмете изучения.

Мое положение беременности становилось явным. Как-то Куценко выбрал момент и спросил, какой у меня срок. Я ответила, что это его не касается.

Он как будто в шутку сказал:

— Ну что ж, посмотрим, когда ребеночек выйдет на свет.

Время шло, тревожные еврейские слухи не затихали. К ним прибавилось еще мое личное опасение: возможное неопровержимое сходство ребенка с Куценко. В ужасные минуты хотелось, чтобы высылка состоялась как можно скорее, до рождения младенца.

Вот в какой удушающей атмосфере я оказалась. Личное совпало с общественным и не давало вздохнуть. Но дело не в этом.

Появилась проблема с моей мамой. Я как дочь желала ей исключительно лучшего, но у нее был характер. А квартира у нас с Фимой являлась однокомнатной, конечно, плюс кухня. Правда, потолки высокие — под четыре метра, но это в высоту, а ширина здесь ни при чем. Тем не менее площадь казалась приличной. Только смотря для чего.

Мама переехала к нам. Из личного имущества у нее было пресловутое зеркало из Остра, тем более с трещиной. Зеркало при попустительстве Фимы мама с заявлением насчет ценности семейной истории закрепила в прихожей.

Ну да.

Мама любила готовить разные блюда и сильно увлекалась чесноком. Запах распространялся на весь дом за дверью. В сложившихся обстоятельствах я ей сделала мягкое замечание, что чеснока можно класть поменьше, с намеком, что соседи шутят насчет особенностей евреев. Мама обиделась и спросила у Фимы, как он думает, я права или нет.

Фима как муж был на моей стороне, но уклончиво:

— Мне нравится. Покойная жена тоже увлекалась чесноком. И по вкусовым качествам, и для здоровья. Но сейчас надо быть осторожнее, особенно в мелочах.

А я в таком состоянии, что каждая мелочь мне была поперек сердца.

Мои отношения с матерью послужили примером того, как может быть в жизни. От любви до ненависти один шаг. Что бы она ни делала, она делала назло. Предложила разгородить комнату при помощи шифоньера, а ведь могла поставить себе спальное место на кухне. Фима пошел на поводу и отгородил ей достаточное пространство. Только шифоньер до потолка не доставал, и изоляции не получилось. И вся наша супружеская жизнь с Фимой шла у нее на слуху. Правда, это мне оказалось даже полезным. Никаких особенных чувств у меня к Фиме не образовалось, и, так как он сам по себе инициативы в определенном смысле не проявлял, присутствие мамы за шкафом роли, по сути, не играло. Но я за принцип.

Потом. Фима любил дарить подарки. Он покупал мне красивую одежду и обувь, а также недорогие украшения для поднятия настроения. И чтобы не обидеть маму невниманием, заодно ей кое-что. А деньги не резиновые. Работал он один. Мама так радовалась всякому сюрпризу, так с ним носилась в разные стороны, что провоцировала Фиму на еще большее. Дошло до того, что муж мне не принесет ничего, а маме то платок, то чулки, то новую кастрюлю.

В доме располагался подвал, в котором часть жильцов с незапамятных времен имела конурки для хозяйственных нужд. Туда сносили соленья, варенья, ненужное тряпье и хлам на всякий случай. Было подобное отделение и у нас. Когда мама только переселилась, она выразила желание навести там порядок и в будущем распоряжаться по-своему. Фима ей вручил ключ от замка и горячо одобрил намерение.

И вот мама направилась.

А там вещи покойной жены, детские игрушки, одежка. Все в пыли, в мышах и прочее.

Я жду-жду, жду-жду, мамы нет. Я пошла туда. Мама лежит без видимых чувств на каком-то мешке с тряпьем. Я ее тормошу и даже бью по щекам, чтобы она очнулась.

Она открывает глаза и говорит:

— Прости, доченька. Я тебя заставила выйти за Фиму. А у него такое прошлое, что тебе камнем повиснет на шею.

И плачет.

Я в недоумении отвечаю:

— Вставай, пошли домой. Поговорим в нормальных условиях.

Вернулись.

Я ей говорю:

— Что за глупости! О каком заставлении ты говоришь? У нас с Фимой взаимная симпатия. Ну, пускай не любовь до гроба, но тоже немало. А что касается тебя, дорогая мама, раз уж на то пошло, ты здесь вообще с боку припека. Ты бы поменьше прислушивалась по ночам, так, может, и толку было бы больше.

Мама ответила в штыки:

— О чем ты говоришь? Как тебе не стыдно! Я так крепко сплю, что ничего вообще не слышу. А не то что. И если хочешь знать, я тоже считать умею. У меня свои приметы, материнские. У тебя какой срок? На самом деле какой, а не какой ты Фиме втолковываешь? От матери ничего не уйдет. Так и усвой. Мы б с тобой ребеночка сами на ноги подняли. Без несчастного Фимы и его квартиры с подвальчиком. Тут и моя вина есть. Я тебя подтолкнула, не разъяснила, как будет трудно жить с нелюбимым. И за это прошу прощения.

У меня в мозгу пробежала мысль, что мама права и ее вина несомненная. Могла бы и предупредить. Но в целом — идти на уступки не в моей натуре. И кроме того, жизнь есть жизнь, и если она к своим годам этого не поняла, то что говорить.

Обстановка сильно усугубилась.

На общем фоне мое раздражение нарастало. Встал вопрос ребром — или мама, или я.

А время тем не менее продолжалось стремительно. Я взяла академотпуск в техникуме, чтобы готовиться к родам.

Фима продолжал быть на работе на отличном счету, но его личное поведение становилось все более тяжелым. И основной параметр — алкоголь. Он этого стеснялся и для подобных мероприятий старался уходить из дома. У него нашелся друг-собутыльник Яшковец Леонид Петрович.

Не могу не заметить, что Яшковец нигде не работал по трудовой книжке, а считал себя художником на вольных началах. Его художество заключалось в рисовании сомнительных афишек для кинотеатров, и в первую очередь для кинотеатра имени Чапаева. Для хулиганства он на плакатах изображал женщин, слишком похожих на меня, а не на артисток, которые на самом деле играли. Я знаю, что он меня обожал, потому что поклонялся красоте как таковой. Это Фиме нравилось и льстило его мужскому самолюбию.