Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо Страница 39

В начале третьего соединения планет произошла встреча Рафаэля с отцом его друзей-близняшек — встреча довольно тягостная, всколыхнувшая тайны прошлого и не сулившая ничего хорошего в будущем. После отъезда Бернара я бросился на улицу, чтобы пройтись и успокоиться, но я не умел гулять один, без Поля: мне не хватало покачивания его мускулистого тела, подбадривающих толчков о мое плечо, размеренных шагов, задавших ритм нашей прогулке, и равномерного стука мяча об асфальт — топ-топ, топ-топ. Как я хотел в тот миг услышать эту песнь — топ-топ, — которая, как надежная моторная лодка, помогла бы мне пересечь бурное море. Наш мяч любил подшучивать над нами: иногда этот хитрец улетал далеко-далеко, а мы неслись за ним с криками: «Черт, лови его!», и в этот момент на всем белом свете существовали только я, Поль и мяч. Мне казалось, что вся планета с ее растениями, облаками, океанами и всей живностью была создана только ради этого ощущения счастья, когда кровь отчаянно пульсирует в венах, когда перехватывает дыхание, мир кружится вокруг тебя и, когда мяч наконец у тебя в руках, наступает успокоение.

Я не умел гулять по парижским улицам, лавировать между прохожими, понимая, что женщинам не нравится, когда их толкает какой-то высокий, слегка растерянный тип — «пардон, пардон». Я ловил на себе взгляды мужчин, оценивающих, кто перед ними: уж или тигр, — «пардон, пардон». Ни тигр, ни уж, а так, навозный жук, которого лучше обойти, дабы не испачкать обувь. В метро было еще хуже: там, в поездах, смешались люди со всего мира; такого количества людей так близко я не видел никогда в жизни. В отличие от прохожих на улице с их ускользающими лицами, взглядами, здесь люди выглядели естественно. В метро я чувствовал себя полным ничтожеством, моя голова возвышалась над другими, как статуэтка на верхней полке. Невероятная история Рафаэля и его замечательных близнецов буквально таяла в общей массе, так как у всех этих пассажиров с разными оттенками кожи были свои, еще более фантастичные истории, и на их фоне все, что случилось со мной, выглядело незначительным и смехотворным, но это была моя жизнь, и другой истории у меня не было.

Лео и Камилла не любили метро. Сжатые со всех сторон и вдыхающие запах пота, они быстро теряли весь свой апломб. Подземка была не для них, а для простых смертных, и если им нужно было спуститься в метро, то они всегда брали с собой меня в качестве телохранителя. Верно, я был их телохранителем, и мне было стыдно за их растерянный вид, неловкие жесты, за Камиллу, чье лицо теряло свою привлекательность и приобретало нелепое выражение. Но когда мы выскакивали наружу, я испытывал по отношению к ним жалость и отвращение. Чаще всего они ездили на такси, — о, такси они обожали! — в нем они оживали, без умолку болтали, иногда мы по несколько раз объезжали Париж, просто так, чтобы быть вместе, чтобы прижаться друг к другу на заднем сиденье.

Я бросился на улицы Парижа, но они ничем не могли помочь. Мне нужна была улица Глициний с ее пустыми тротуарами, серыми фасадами домов, наглухо затворенными ставнями, чтобы потом подняться по ведущей к холмам Галльской дороге, склоны которой заросли папоротником, — в общем, мне нужен был Поль.

Когда я вернулся в свою квартиру, которая находилась рядом со станцией метро «Мэри де Лила», то сразу лег в постель. Еще один вечер, когда у меня не было ни малейшего желания приняться за работу, и завтра, скорее всего, тоже не будет. Я прокручивал в голове сцену с Бернаром Дефонтеном, пока сон не сморил меня, а посреди ночи я вдруг проснулся, охваченный злостью и бесконечной жалостью к самому себе. Это была запоздалая реакция на все потрясения, которые я пережил подростком в Бурнёфе. В то время я не испытывал таких чувств, но сейчас, в двадцать лет, меня охватила глубокая обида.

«Вы представляете, что сказал этот хам?» — повторял я сквозь зубы, обращаясь к стенам своей комнаты, к стопке нераскрытых книг на столе, к воображаемому свидетелю. «Нет, вы только подумайте! Он говорит о том, как иногда неудобно иметь отца, и это мне, сироте! Он сует мне под нос свои деньги и тут же захлопывает кошелек! Он даже не интересуется, почему я был вынужден одолжить семьсот евро у близнецов, а если бы я загнулся от голода, то он нашел бы это „прикольным“. Он показывает, что семьсот евро для него сущая мелочь, что я хапуга, а в завершение предлагает отослать ему контракт с издателем, будто меня уже собираются печатать! Однако его не интересует, что я собираюсь писать, главное — контракт! И что, эта сволочь — мой отец?! Наверное, мою мать обвели вокруг пальца как девчонку, бедную, но гордую девчонку. „Да, месье, да, мадам, я никому ничего не скажу, но я все же хочу сохранить своего ребенка“. — „В таком случае мы поможем тебе, найдем работу и даже мужа“. — „Спасибо, месье, спасибо, мадам“». Но как бабуля с Карьеров согласилась участвовать в этом аттракционе? Нет, невозможно, старая карга ни за что не дала бы одурачить себя, она стала бы меня защищать, значит, он все-таки не мой отец, хотя это ничего не меняет. Так я промучился до утра, больше всего коря себя зато, что сказал, будто хочу писать, хотя это было неправдой — литературой в то время я не интересовался, у меня не было никаких планов, и я ляпнул первое, что пришло в голову, что звучало хотя и неопределенно, но престижно, чтобы вызвать интерес к себе. С таким же успехом я мог бы сказать, что хочу заняться политикой или гуманитарными науками, а этот паразит сделал вид, что поверил мне, поймал на слове и тут же заговорил о контракте, суммах, о том, в чем был гораздо сильнее меня, не сделавшего ни одного шага к гипотетической карьере писателя, не выполнявшего даже толком задания, которые нам давали в университете. Мои плечи были еще не достаточно крепки, чтобы достойно нести бремя студента, а он уже бросал меня в мир, где нужно было иметь не просто очень, очень мощные плечи, а обладать плечами великана, он унизил, раздавил меня, я ненавидел его.

А может, господин Дефонтен сыграл более важную роль в моей короткой жизни, чем Лео и Камилла? Я не мог, как они, наплевательски ко всему относиться, у меня не было ни отца, ни родственников, которые бы меня поддерживали. Я рассказывал матери полуправду о том, что делал в Париже, учеба моя шла ни шатко ни валко, в общем, я опустился ниже плинтуса.

Жалкая перепалка с господином Дефонтеном случилась, как я сказал, во время третьего соединения планет, когда я поступил в один из парижских университетов, а близнецы учились в выпускном классе престижной Эльзасской школы, которая тоже находилась в Париже; им уже исполнилось по семнадцать, а мне шел двадцать первый год. Близнецы не хотели учиться в Эльзасской школе, поскольку там было полно детей друзей их родителей, не считая директора, который тоже был в числе их бесконечных знакомых, хотя именно это было главным для госпожи Ван Брекер: «Бедные дети, у них и так была беспокойная жизнь: вечные переезды, новые страны, новые языки, им нужно надежное окружение, так мне будет спокойнее». В общем, чтобы ей было спокойнее, ее птенчики должны были жить в золотом гнездышке. «У других детей жизнь намного проще, а дети из нашего круга очень ранимы». Вот уж действительно, трудно быть богатым и жить в окружении известных политиков, банкиров и бизнесменов! У близнецов был выбор между Эльзасской школой и лицеем «Виктор-Сегален» в Гонгконге, куда в очередной раз отправлялись их родители. «Понимаешь, Рафаэль, гонконговский лицей еще хуже, потому что даже Астрид иногда дает там уроки, когда у них преподавателей не хватает!»