Проданная замуж - Хамфри Прайс Страница 39

Тара не жила с нами. После переезда в Глазго Тара с мужем, который работал официантом, приехали погостить на пару дней, а потом поселились в квартире примерно в миле от нас. Вскоре после этого мы с Меной и Сайбером пошли посмотреть их квартиру. На прикроватной тумбочке у Тары стояла фотография матери в серебряной рамочке. Сайбер взял ее в руки, посмотрел на нее и произнес:

— Я пришел сюда, чтобы скрыться от тебя, но ты и здесь за мной наблюдаешь. — И с этими словами положил фото на столик лицом вниз.

Все рассмеялись, и я не могла не заметить, что Тара веселится не меньше остальных.

В Глазго мы получили некоторую свободу, и мне нравилось, что здесь был чистый воздух и много света, а солнце подолгу не заходило за горизонт летними вечерами. Но когда пришла осень и девочки стали ходить по улицам в школьной форме, я немного забеспокоилась. О школе ничего не говорилось, было похоже, что об этом все забыли.

Однажды вечером, когда мы с Меной мыли посуду, я завела об этом разговор. Я по локти погрузила руки в раковину, а сестра вытирала тарелки. Ей тоже никто ничего не говорил о школе.

— Почему бы тебе не расслабить мать, а потом, когда ей уже не захочется на тебя кричать, спросить об этом? — предложила Мена.

Покончив с посудой, я пошла делать матери массаж головы. Она часто жаловалась на головные боли, поэтому всегда была рада массажу. Я могла очень быстро привести мать в сонное состояние, потому что знала, какие места на голове нужно мять и давить, чтобы она расслабилась. Я делала массаж около десяти минут, пока мать не стала совсем сонной.

— Мам, — тихо заговорила я, — разве мы не будем здесь ходить в школу? Я уже пропустила несколько недель, и догонять будет трудно.

— Зачем? — пробормотала она. — В октябре мы с тобой полетим в Пакистан, тебе не нужна будет школа.

Я закончила массаж, и мать заснула. Я уставилась на ее голову, вскипая от гнева, но понятия не имела, как этот гнев выплеснуть. Я пошла в кухню и рассказала Мене об услышанном.

Мена не выглядела расстроенной.

— Мне все равно не нравится школа, так что я не против.

— А я против! — почти крикнула я. — Я в числе лучших учеников по всем предметам. Что я буду целый день делать дома?

Мена скорчила рожу и отвернулась. Я хорошо училась в школе; может, у нее не все получалось и ей, в отличие от меня, не нравилось туда ходить. Мне некому было рассказать об этом, некому пожаловаться.

Дни были здесь очень длинными. Возможно, из-за бесконечного дневного света, а может, потому что я все время сидела дома. У меня сложился собственный порядок жизни. По понедельникам, например, я всегда ждала, когда сосед со второго этажа выбросит свои газеты. Я тут же выбегала схватить их, чтобы можно было почитать новости за всю неделю. В Уолсолле мы угадывали время по действиям других людей: например мужчина, живший через дорогу, каждое утро уезжал на работу в одно и то же время, в восемь тридцать. В Глазго неподалеку от нашего дома стояла церковь, на которой каждый час звонили колокола. Все в доме жаловались на шум, а мне нравилось. По крайней мере, я могла определить, который час. Единственные часы в доме были у Ханиф, и это означало, что она знала, когда какую работу мне поручать.

Прошел месяц, и однажды мать вернулась домой с новой одеждой, которую купила специально для меня.

— Видишь, Сэм, — сказала она. — Уже скоро.

Она присела на канапе и стала рассказывать мне о Пакистане, отчего мое нетерпение отправиться в путешествие только усилилось. Она сказала, что ее семья владеет там большим участком земли, что погода там ясная и теплая и мне не придется готовить или убирать, потому что там для этого есть девочки-служанки. От каждой новости я все больше воодушевлялась. Я представляла край, где люди то и дело затягивали песню или пускались в пляс, прямо как в фильмах, которые мы смотрели. Там всего будет в изобилии, люди дружелюбные и, самое главное, мать будет ко мне добра. Она и сейчас была ко мне добра, но мне все еще приходилось работать, чтобы угодить ей. А в Пакистане, как она сказала, мне не придется работать, но она все равно будет со мной рядом. В каком-то смысле Пакистан стал казаться мне наградой, подарком за все, что пришлось пережить: я страдала, но теперь буду счастлива. Я со все возрастающим интересом слушала рассказы матери об этой стране и не сомневалась, что буду счастлива там вместе с ней.

Меня смущало только одно: рядом не будет Мены. Мены, которой я доверяла почти все свои помыслы, которая знала все мои мечты.

— Жалко, что ты не летишь с нами, — сказала я однажды вечером сестре.

— Мне тоже жаль. — Немного помолчав, Мена добавила: — Я не справлюсь со всей работой, которую ты делаешь.

— Уверена, Ханиф тебе поможет, — сказала я, и мы обе захихикали. — Если некому будет работать, ей придется что-нибудь делать, правда ведь?

Наступил день отъезда. Мать собрала наши чемоданы, и Манц отнес их в машину. Я обняла Мену и получила в ответ еще более крепкие объятия.

— Я буду по тебе скучать, — сказала она. — Когда ты вернешься?

— Не знаю, — ответила я, вдруг осознав, что не думала об этом раньше. Но спрашивать у матери не было времени.

— Давайте скорее, мне еще на работу, — поторопил нас Манц.

Я расцеловала Мену в обе щеки, попрощалась, села в машину, и мы тронулись в путь.

Пока мы ехали до автобусной остановки, в машине было тихо, никто не разговаривал. На остановке Манц торопливо вытащил чемоданы из багажника и поставил их на тротуар. Поцеловав мать, он уехал, не сказав мне ни слова. Наш багаж разместили в автобусе, мы сели на свои места, и, поскольку заняться во время долгой дороги на юг было нечем, я уснула. Когда я открыла заспанные глаза, мы уже прибыли в аэропорт и наш багаж выгружали из автобуса.

Мать снова начала мной командовать.

— Пойди возьми такую, — сказала она, указывая на тележки. — Иди рядом со мной. Толкай ее.

Она пошла вперед, тогда как я осталась мучиться с тележкой.

В терминале аэропорта было очень людно, и я старалась держаться как можно ближе к матери. Мы стояли в разных очередях, где накрашенные женщины улыбались мне, а потом наш багаж исчез на ленточном конвейере и наконец-то мне уже не нужно было ничего толкать. Потом какой-то мужчина проверил мамин паспорт, и мы пошли в огромный зал ожидания, готовые к посадке в самолет. Мать не разговаривала со мной, и я, конечно, не задавала вопросов и не заглядывала в залитые светом магазинчики. Я жалела, что нечего почитать.

Наконец нас запустили в самолет. Мое место было у окна, и все время, пока самолет стоял на земле, а потом взлетал, я выглядывала наружу. Дрожание самолета испугало меня, и я крепко вцепилась в подлокотники, бросив на мать взгляд в поисках утешения, однако ее глаза были закрыты.

Двигатели заревели, самолет разогнался настолько быстро, что меня прижало к спинке кресла, а потом я вдруг почувствовала себя очень тяжелой — самолет оторвался от земли. В ушах зазвенело, и я сглотнула, чтобы в них щелкнуло, — Мена научила меня этому перед тем, как я уехала, — а потом самолет выровнялся, и все успокоилось.