Приговор - Кага Отохико Страница 39

Интересно, как теперь там, за стеной? Из моих последних впечатлений: когда меня везли из здания суда, шёл дождь, машина, попав в пробку, долго стояла перед императорским дворцом. У всех машин — и забрызганных грязью грузовиков, и шикарных автомобилей — работали эти дурацкие примитивные устройства, очищающие стёкла от дождевых капель. Это мне почему-то показалось смешным, и я расхохотался. Ну надо же, у всех одно и то же, никакой индивидуальности! Но тут же взял себя в руки. Во-первых, не очень-то прилично смеяться, когда тебе только что вынесли приговор, отклонив апелляцию, во-вторых — мне хотелось получше рассмотреть город, который я наверняка больше не увижу. К тому же я был потрясён до глубины души, заметив, как сильно обветшали дома. Я хорошо помнил пепелища, дымившиеся когда-то на этих местах. Потом здесь возникли небоскрёбы, скоростные магистрали, улицы, забитые машинами, но вот и это всё начинает разрушаться.

Мало сказать — всё меняется. Правильнее сказать — всё обречено на исчезновение. Я не имею в виду, что в тот день у меня открылся дар ясновидения и я вдруг увидел тьму, пустоту, на которых зиждется мир, но что-то со мной всё-таки произошло.

После заседания суда я столкнулся в коридоре с незнакомой мне женщиной. Я шёл между двумя конвойными, держа впереди скованные наручниками руки, а она вдруг остановилась передо мной, преграждая мне путь, потом, словно испугавшись чего-то, отпрянула. Красивая, невысокого роста женщина лет тридцати с небольшим, в очень идущем ей чёрном кимоно. Встретившись с ней взглядом, я не отвёл глаза. Когда же конвоир стал торопить меня, вдруг опомнился, узнав её. Это была жена того человека, которого я убил. Пойми я это раньше, я, наверное, заплакал бы и стал молить её о прощении, во всяком случае, прошёл бы мимо, не поднимая головы. Но, к сожалению, этого не случилось, и она, скорее всего, подумала, что мне неведомо чувство стыда, потому я так и уставился на неё.

Я знаю, она меня ненавидит. Она вернула все мои покаянные письма, отказалась встречаться с моей матерью и, по словам последней, даже написала в еженедельник статью, полную ненависти ко мне. Увы, она никогда не простит меня. А я ведь не какой-то там Мерсо, [3]даже не подумавший о семье убитого им араба. Я злодей, и мне уготована адская бездна, а это во много раз страшнее, чем быть приговорённым к смертной казни.

Мне вдруг вспомнилась госпожа Касуми: её пухлые щёчки, сощурившиеся в усмешке глаза. «Да, возраст… о чём это я? — мы ведь с вами примерно одного возраста…» Раз я с ней одного возраста, то значит, принадлежу к людям так называемых средних лет. В тюрьме я уже семнадцатый год, но эти годы никак нельзя считать полноценными, и я часто ощущаю себя тем двадцатичетырехлетним юношей, каким был арестован, поэтому для меня было неожиданностью услышать, что меня причисляют к среднему возрасту.

Интересно, почему сестра Кунимицу ушла из конгрегации? И почему редакция журнала «Мечтания» не известила меня об этом? И какая скрытная эта Кунимицу — ведь о том, что меня навестит госпожа Касуми, она известила меня специальным письмом, а о своём уходе не обмолвилась ни словечком. Скрытная? Но они все скрытные — и отец Пишон, и мои братья Икуо и Макио, и мать, и начальник тюрьмы, и старший надзиратель Таянаги, и надзиратель Нихэй. После того как скончался патер Шом, нет ни одного человека, с которым можно было бы поговорить по душам, ни одного, кроме Эцуко Тамаоки. Она написала: «Я приеду сразу после экзамена за зимний семестр». Может быть, её задержала метель? Может, она заболела? Хорошо бы она приехала.

Первое письмо от неё пришло примерно год тому назад. Она писала, что прочла мои записки в журнале «Мечтания» и ей захотелось написать мне. Что она учится в университете, занимается психологией, особенно её интересует психология лиц, находящихся в заключении, и она надеется узнать от меня много интересного. Далее по пунктам шли вопросы — около десяти, — на которые она хотела получить ответы. Я ответил, как ответил бы на вопросы анкеты. Она прислала ещё одно письмо, в котором благодарила меня. Оно было написано на почтовой бумаге, которой обычно пользуются школьницы, — в левом нижнем углу были изображены медвежонок, заяц и белка, играющие на духовых инструментах, и от него пахло духами.

«Я не смогла прочесть Ваше письмо сразу же, я прочла его только на следующий день. Простите меня, но мне было страшно. Конечно, нелепо говорить о каких-то там страхах, я должна была быть готова ко всему, раз уж решилась задать Вам такие вопросы, но, честно говоря, я боюсь тюрьмы и приговорённых к смертной казни, и, увидев письмо, затряслась от страха и попросила своего приятеля его прочесть. Он закончил университет в этом году, на работу пока не устроился; получается, что он всего на курс старше меня, поскольку я теперь на четвёртом, но он так задирает нос, будто гораздо старше и опытней меня. Вот я его и попросила прочесть.

Такая тяжесть на сердце, я вчера всю ночь не могла заснуть. То есть не то чтобы всю ночь, просто обычно я засыпаю моментально, а тут целый час вертелась. Сегодня в книжном магазине на Канде я просматривала только что вышедшую книгу «Десять приговорённых к смертной казни» и вдруг натолкнулась на Ваше имя. Я купила эту книгу и как раз только что закончила читать. Из неё я впервые узнала о Вашем деле. В то время я ещё ходила в детский сад и, естественно, ничего не знала; я бы никогда не стала читать эту книгу, если бы в моей голове не крутились постоянно мысли о Вашем письме. Наверное, эта судьба. Я сначала думала не писать Вам об этом, ну, что прочла о Вашем деле, но я не умею ничего держать в тайне: если я что-то скрываю, мне становится как-то не по себе. Эта книга стала для меня чем-то вроде шоковой терапии — я прочла её и сразу решилась. И уже совершенно спокойно взяла Ваше письмо и прочла его.

У меня такое чувство, будто Вы воткнули мне прямо в сердце острую булавку. И я не буду её вытаскивать, уподоблюсь «маленькому цветку» — Святой Терезе, [4]мужественно терпевшей боль от булавки, которую по ошибке вонзила в неё подруга. Ой, вот тебе и Святая Тереза! Тут же выкладываю всё о булавке человеку, её вонзившему!..»

«Да, Вы совершенно правы, я убийца, я смертник. И никто не видит во мне ничего другого. Все — и журналисты, и знакомые, и друзья, и родные — сразу же видят у меня на лбу клеймо преступника и забывают о том, что когда-то я был человеком, что я и сейчас человек. При этом все обращаются ко мне с добрыми словами, пишут мне ласковые письма, как будто я вовсе не убийца и не смертник. За это я им, конечно, благодарен, но, читая их письма, я всегда ощущаю, что они о многом деликатно умалчивают и тщательно скрывают свой страх передо мной. Ни один человек ещё не говорил со мной так откровенно, как Вы. Когда я прочёл Ваше письмо, с моей души словно свалилось тяжкое бремя. Вы видите во мне отдельную человеческую личность, несмотря на то, что я убийца и смертник. Мне это очень приятно…»