Фальшивка - Николас Борн Страница 39

Закрыв за собой дверь номера и повесив на вешалку куртку, он почувствовал сильную боль в челюсти и десне. И сразу подумал об Ариане: боль – это телесный симптом его жадной тоски. Он явственно ощутил ее прикосновение. А запах вспомнился еще явственнее, – словно Ариана вошла в комнату. Но одновременно закралось подозрение – она не хочет с тобой видеться. Нет, нет, никаких подозрений! Ариана совсем не такая, она бы сама обо всем сказала, ясно и однозначно. Но может быть, еще скажет? С другой стороны, что тут, собственно, странного, если ей хочется некоторое время побыть одной со своим ребенком, если в эти дни ей просто нестерпимо чье-то присутствие, твое присутствие. Она теперь работает только до обеда, она же сказала, и еще сказала, что все время хочет проводить с ребенком. Но сегодня утром в посольстве ему ответили, да, какая-то дама сказала, что Арианы нет на месте, потом дама пообещала передать о звонке и сказала, Ариана обязательно перезвонит. Он представил себе, что сидит рядом с Арианой и рассказывает о своих страхах и подозрениях. Конечно, конечно, она засмеется и как следует вправит ему мозги.

Он повалился на кровать; устал до изнеможения от этих мыслей, подумал он, протянул руку, включил радио. Попытался поймать радио Монте Карло, надо послушать их новости, но на обычной частоте раздавались только сухой треск и шипение. Радио Тель-Авива? Тоже не удалось выловить, сплошные помехи, наконец вроде поймал какую-то сирийскую станцию, но там передавали арабскую музыку, больше ничего; непрестанно выписывающая петли мелодия то взвивалась, то опадала, плачущий женский голос, подгоняемый быстрыми аккордами струнного инструмента, кажется щипкового, голос, подстегиваемый им, все новые нескончаемо долгие витки. В этом пении, подумал он, нет ничего, кроме кульминаций, ничего, кроме единого непредсказуемого движения голоса. Все пелось этим голосом, и ничего не оставалось не опетого, сама немота пелась им, претворялась в песню. Аплодисменты, раздавшиеся, когда песня все-таки подошла к концу – или ей положили конец? – ошарашили, и Лашен почувствовал разочарование и обиду, хотя не мог взять в толк, что вызвало это чувство, которому он не в силах противиться.

Дверь в ванную, как обычно, была открыта, и время от времени слышно было, как Хофман ворочается во сне, там, за стеной, или напускает воду в ванну. На крюке, которым крепится труба горячей воды, облезлом, с облупившейся краской, повисла ржавая капля. Везде на мебели – на столе, комоде, холодильнике и кровати – вдруг стали заметны мелкие сколы, царапины, отставшее покрытие из ламината. Холодильник то включался, то выключался, и внутри негромко позвякивали бутылочки с выпивкой. Всегда, лежа на кровати, он с любопытством думал – доносятся ли различимые здесь голоса из других номеров через приоткрытое окно или звук проникает сквозь стены. Однажды он услышал визгливые возгласы женщины, веселый, возбужденный голос. Ей коротко отвечал мужской – полный глухой угрозы. Должно быть, мужчина пытался поймать женщину – голоса раздавались то совсем рядом, то подальше – а она каждый раз ускользала, дразнила, чтобы сильнее возбудить. Невольно в голове замелькали картинки – то, что за тем начнется или продолжится. Картинки в воображении раскрылись наподобие веера, словно по какой-то неизменной схеме, и, когда женщина, уступив, повалилась на кровать и сдалась, Лашен, зевая от скуки, констатировал собственное возбуждение.

Позвонил Хофман, спросил, поедет ли он с ним в Штаура. Говорят, там самая вкусная меззе. Рудник тоже едет.

Он отказался, сказал, вечером у него назначена встреча. И, сказав, снова почувствовал уверенность, что Ариана все-таки позвонит.

– Ну ладно. – Голос Хофмана прозвучал угрожающе, но может, и нет – просто тон у него такой неизменный, такой однообразный, ровный.

– Ты откуда звонишь? – спросил Лашен.

– Из холла. А что?

– Да нет, ничего. Просто подумал, ты ведь мог бы и откуда-нибудь из города позвонить.

– Хм, почему бы и нет. Мог бы позвонить и из города. Конечно.

Он-то надеялся, что опять прервана телефонная связь с городом. Если бы так. Это было бы прекрасным объяснением, почему Ариана до сих пор не позвонила.

– Мы уже заказали машину, – сказал Хофман. – Дело за тобой. Решай: едешь или нет?

– По-моему, я уже сказал – нет.

Он услышал, что, вешая трубку, Хофман о чем-то заговорил с Рудником.

Звонить в посольство в послеобеденное время не имело смысла, но он все-таки опять набрал номер и долго слушал редкие длинные гудки. Наконец ответили. Мужской голос сказал что-то по-арабски. Лашен попытался заговорить по-французски, по-английски, но в ответ раздавалась только гортанная арабская речь. Она звучала сварливо, словно ругань, хриплая брань.

Он набрал домашний номер Арианы и стал смотреть на крыши далеко внизу за окном, еще окрашенные крепким пурпуром солнца, словно завешенные тончайшей тканью.

Ариана сняла трубку:

– Ах, это ты! – Голос, пожалуй, был радостный. Она сказала, что очень занята, совсем нет времени, куча дел, минуту назад вошла в дом. – Сегодня уехали последние, те, кто не уехал раньше. Остались пресс-атташе и сотрудница, с которой ты говорил сегодня утром. – Она замолчала, Лашен глубоко вздохнул, пытаясь сообразить что к чему. – Послушай, – сказала Ариана, – мне очень жаль, но пока я не могу с тобой встретиться.

– А я, ты знаешь, я очень хотел бы прийти, – мучительно выдавил он.

– Да-да.

– Мы вообще увидимся когда-нибудь?

– Ну конечно. Просто дай мне некоторое время.

– Как дела у девочки?

– Да не в ней дело. Ты пойми, я не ребенком так сильно занята. Все, что нужно ребенку, у меня получается просто само собой, легко, как во сне, как в мечтах. И сейчас все в полном порядке, но я не должна да и не хочу отвлекаться. Пока, временно. Мне надо было бы вынуждать себя, понимаешь, чтобы встретиться с тобой.

– Господи, до чего же я назойлив, наверное. Назойлив и неприятен.

– Неправда. Вот ты не хочешь меня понять. А ты, пожалуйста, все-таки пойми. В любом случае мы еще увидимся.

Это «еще» окончательно выбило у него почву из-под ног. Он уставился в одну точку и почувствовал, как нарастает боль, она усиливалась с каждой секундой и в конце концов, кроме этой боли, не осталось ничего, никаких ощущений, но боль была все же недостаточно сильной, чтобы пробить неколебимо мощную стену бесчувствия, которая окружила его словно раздувшийся до гигантских размеров спасательный круг, от этого бесчувствия хотелось заорать, но он не мог произнести ни слова. И все-таки после долгой паузы, собрав последние силы, проговорил:

– Мы еще увидимся, да?

– Ну конечно. – И Ариана повесила трубку.

Он сел к столу и принялся за свои заметки. Писал от руки, начерно, изложил некоторые наблюдения, сделанные вчера и сначала показавшиеся не слишком важными. Записал слова одного австрийского востоковеда, их он услышал от Арианы: «Мои милые христиане в Ашрафие и Айн Румманех обезумели, вообразили, что они не арабы, а финикийцы, смех да и только. При всем том они живут как арабы и ведут себя как арабы. Потому что они арабы и только арабы, а лучше всего постигаешь их арабскую сущность по тому, чего они не делают. Христианского вероисповедания эти люди или мусульманского – они арабы, потому что они страстные бездельники, именно это качество у них опять же общее с арабами, оно характеризует их как арабов и только как арабов».