Перелом - Ирина Грекова Страница 39

По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая семья не была похожа ни на какую другую.

Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.

Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька: вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о которой я хотела забыть.

Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то начинало получаться.

Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой счет. Главный — сама любезность.

Первый визит — к профессору-отоларингологу.

— Мальчик, безусловно, слышит, — сказал он, позвенев чем-то около уха. — И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?

— Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит другое — его немота. Будет ли он говорить?

— При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано. Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И — только не пугайтесь — психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная медицина располагает эффективными средствами…

Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком Володей Чагиным — по эту.

— Как у вас с наследственностью? — продолжал профессор. — Были в вашей семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?

— Кажется, не было.

— Что значит «кажется»? Такие вещи надо знать и знать точно. Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать поделикатнее, дама не первой молодости.

— Не первой. И не второй.

— И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что он будет полноценным?

— Я до сих пор рассчитываю.

— Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?

— Третьи, — соврала я.

— И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?

— Вполне.

Ох, до чего же он был противен, этот человек! Низенький, жирненький, зеркально лысый, с тяжелыми веками Вия! Уходя, я оставила на столе конверт. Размер суммы сообщила мне — конечно, конфиденциально — одна из его сотрудниц. Он сделал вид, что конверта не заметил.

До чего же бывают гадки именно своей лицемерностью эти полипы платности на теле нашей бесплатной медицины! Сама по себе плата за квалифицированную медицинскую помощь не безнравственна. Безнравственна ее подпольность, полупреступность. Впрочем, об этом я, кажется, уже писала. Нет, хватит с меня «светил»! Буду лечить Володю в самой обычной, нашей районной поликлинике. Наравне со всеми. Бесплатно.

…Невропатолог — женщина. Замученная, задерганная, как почти все женщины-врачи. Володя ей не понравился. Долго расспрашивала о родах. Не было ли родовой травмы? Сказала: не помню. Опять упрек в легкомыслии. У мальчика давний логоневроз, а вы только сейчас его приводите…

Все вынесла. Не возражала. Плохая мать. Согласна: плохая.

Следующий визит — к логопеду. Речистая, миловидная. «Скажи, душка, „а“. Скажи, душка, „э“… Не говорит…» (Что не говорит, это я и сама знаю. Помочь чем-нибудь можете?) Качает головой. «Запущенный случай»… Впрочем, смеется. Ласковая.

Самое страшное — визит к психиатру. Этот в виде исключения оказался мужчиной. Еще молодой, сухощаво-поджарый, в обтянутых джинсах, модник. Из-под халата — голубой воротник, ярко-красный галстук. Приветливый, круглолицый, с приветливой редкозубой улыбкой. Улыбкой лунного диска, как у нас на маятнике.

Вошла к нему одна, Володю оставила в коридоре, внушив ему, чтобы не уходил. Он моргал, беспокоился.

Вошла, и сразу стало мне хорошо. Бывают такие врачи, с которыми сразу хорошо. Эти-то и есть настоящие.

— Ну-с, рассказывайте, что там у вас с сынишкой?

— Доктор… Вы, я знаю, будете меня расспрашивать о наследственности. Дело в том…

— А вот и ошиблись. Расспрашивать не буду. Мне важно видеть больного. Он мне все сам расскажет.

— Он… не говорит.

— Неважно. Сколько лет?

— Около четырех.

— Раньше говорил?

— Да, только немного.

— Отлично, — сказал врач и опять улыбнулся своей лунной улыбкой. Давайте сюда мальчика.

Ввела.

— Здравствуй, Владимир. — Врач протянул руку. — Кстати, мы с тобой тезки, я тоже Владимир, только не Глебович, а Юрьевич. Что ж ты не здороваешься? Давай руку. Так. Пожмем друг другу руки. Отлично. Маму мы пока отправим в коридор, пускай подождет. А мы с тобой побеседуем, как мужчина с мужчиной.

Вышла. Ждала долго, может быть, минут двадцать. Наконец, вышли два Владимира — Юрьевич и Глебович — рука в руку. Володя улыбался.

…На Востоке о прекрасной женщине говорят «луноликая». Юрьевич, луноликий, был прекрасен.

— Будете приводить его ко мне раз в неделю для дружеской беседы. Нам с ним есть о чем поговорить. Правда, Владимир?

Володя чуть-чуть кивнул головой. Сияньице покачнулось.

Каждую неделю водила я его на собеседование. Он все еще не говорил, но стал заметно спокойнее. Исчезли нервные подергивания, пугливые птичьи повадки.

Уже тогда я научилась его любить, прилюбилась. Без него уже не могла, сердце ныло: как он там без меня, мой маленький?

Был на редкость послушен. Съедал все, что я ему готовила. Даже за собой мыл посуду… Понимал все, улыбался. Исполнял поручения: «Принеси мою палку». Ни разу не спутал, какая чья. Только не говорил.

Нас теперь было трое: отец, мать и мальчик Вова (Володю мы скоро переделали в Вову: легче будет произносить, когда заговорит. Что заговорит, я теперь не сомневалась). Семья…

Светленький мой, с пестро-синими глазками! Только черточки около рта тревожили меня, напоминая Зину. Время от времени снился страшный сон: приезжает Зина, требует мальчика. Не отдам, мой!

С Владимиром Юрьевичем мы теперь виделись каждую неделю. Иногда вместе с Вовой, а то и одна заходила. Он теперь знал все: и про Зину, и про Марью Михайловну, и про того, безымянного, с которым Зина встретилась всего один раз. Судя по мальчику, он был блондин с голубыми глазами. Хоть бы в него пошел, не в мать!