Принцип неопределенности - Николай Дежнев Страница 39

Лежавший на коврах рядом с обличителем Грозный все больше мрачнел, но глухо молчал. Серпухин толкнул его дружески плечом:

— Ладно, Василич, не серчай, давай лучше по глотку!

Откинулся на подушки и, заложив руки за голову, потянулся всем телом:

— Хорошо-то как!.. Только в Ливонию, старик, соваться тебе не стоило, там нам ловить нечего. Речь Посполита со шведами житья не дадут, да и любимая твоя Англия своего не упустит… — и, возвращаясь к оставленной теме, продолжал: — С круговой порукой, между нами говоря, ты тоже погорячился, не можем ее искоренить уже четыреста лет…

— С гаком! — подсказал Иван Васильевич.

— Умница! — похвалил его Мокей. — Сам прикинь, что творишь: один отъедет в Литву, а ты десяток его родственников на плаху. Нехорошо…

Захмелевший не меньше Серпухина Грозный с сомнением покачал головой:

— Понимал бы что, Мокейка, в управлении государством! Человек — пыль под моими ногами, и каждый должен это знать. Великую страну можно построить только на великом страхе. Меня будут помнить, потому что я земли вокруг Москвы собрал, а сколько пролил крови — завтра же забудут. Что ты мне тут рожи корчишь, разве я не прав?..

А Серпухин вовсе и не корчил, а страдал лицом от перепития.

— Прав, Василич, ты всегда прав! — Мокей поднес к губам кубок, но заставить себя пригубить вино не смог. — И что доносительство развел — тоже прав, куда ж правителям без доносительства.

И что Западу пальцем грозишь! Не любят они нас и никогда не полюбят, а все потому, что боятся. И прибалты, сколько их с руки ни корми, все равно в лесные братья смотрят. Погоди немного, в Ливонии не горячись, придет Петя, он со всей дури окошко и проломит. Чтобы мы их воздухом дышали, но… — Мокей поводил из стороны в сторону пальцем, — исключительно через форточку. С той самой поры и пыжимся перескочить через голову и жить, как в Европах, вместо того чтобы чихать на них и быть самими собой…

Овладевшая Серпухиным печаль передалась и Ивану Васильевичу. Он тоже закручинился, отяжелел лицом:

— Ты, Мокейка, небось, думаешь, что я ирод и злодей, мясом человечьим питаюсь? Да не отпирайся, по глазам вижу, думаешь! А того в рассужденье не берешь, что времечко досталось мне темное, детство выпало трудное! Сиротинушка я на земле, один-одинешенек мыкаюсь. — Грозный утер набежавшую слезу ладонью. — Столько от бояр в младенчестве натерпелся — и не пересказать! Отсюда и нервы ни к черту, и деспотизм. Все мое наследство они, собаки, растащили, нас с братом впроголодь держали, а матушку мою, — глаза царя вспыхнули ненавистью, — Елену Глинскую, ядом отравили! Да и Василия Ивановича до смерти довели…

Начавший было клевать носом Серпухин оживился:

— Это которого же Василия Ивановича? Чапаева, что ли?..

— Какого Чапаева, батюшку моего, государя Василия Третьего! — прикрикнул на него Грозный. — Восемь годков мне исполнилось, когда я на трон-то сел. Ох и тяжела же была мне в ту пору шапка Мономаха! — Царь придвинулся ближе к Серпухину и понизил голос. — Изверг, говоришь, изувер?.. Может, оно и так! Только возьми в толк, какая мне досталась наследственность! Бабка из рода Палеологов с их византийским коварством, мать — холодных литовских кровей. — Иван Васильевич опасливо оглянулся по сторонам и перешел на шепот: — Смотри, Мокейка, об этом никому! Про Куликовскую битву слыхал? Когда Мамая разбили, сынки его бежали от Тохтамыша, который их батьку погубил, и бежали они не куда-нибудь, а в Великое княжество Литовское, где крестились и стали, — остальное Грозный произнес одними губами, — князьями Глинскими! Соображаешь? Получается, я прямой потомок не только Дмитрия Донского, но и Мамая!

Грозный отстранился от Серпухина и, вскинув бровь, глубокомысленно заметил:

— Вот и попробуй, поживи с такой мешаниной в крови! А еще говорят, что дед мой, Васька Темный, был слабоумным, отличавшимся великой придурью…

Иван Васильевич замолчал. За забранным решетками маленьким оконцем уже брезжил рассвет, бледные звезды исчезали с набиравшего синеву небосклона. Истаявшие за ночь свечи гасли одна за другой.

— Ты вот меня попрекаешь, — произнес Грозный голосом, вызвавшим у Мокея сочувствие, — а просыпался ли ты когда-нибудь среди ночи от того, что тоска выворачивает наизнанку? Нет? Значит, молод еще, жизни не знаешь…

Глаза царя начали сами собой закрываться. Серпухин тронул его за рукав.

— Василич, слышь, Василич! А что, если завести в государстве оппозиционную партию? Ты как к демократии относишься?..

Грозный ответил не сразу и не ответил бы вообще, если бы Мокей его не тормошил.

— К демократии?.. — зевнул он. — А что это за девка такая, какова она из себя?..

Серпухин на секундочку задумался:

— Ну, такая, чтобы всем и каждому было хорошо…

— Гулящая? Так бы сразу и сказал! Только я, Мокейка, сейчас притомился, мы позабавимся с нею завтра. Ты напомни, а я уж решу: на дыбу тебя или на эту самую демократию…

Царь хлопнул в ладоши, и в комнату вбежали два дюжих спальника. Они уже несли обмякшего государя к дверям, когда Мокей его окликнул:

— Василич, не по-людски получается! А на посошок?..

Но великий князь Московский только мотнул болтавшейся на короткой шее головой:

— Не, Мокейка, не проси, душа не принимает…