Дети Снеговика - Глен Хиршберг Страница 39

Не успели мы дойти до поворота на короткую дорогу мимо Сидрового озера, как увидели первого полицейского. Он стоял, прислонившись к фонарному столбу, и жевал резинку. Заметив нас, он расплылся в улыбке, потом чертыхнулся и извлек из кармана форменной рубашки зубочистку. Как только мы зашли за поворот, Спенсер зацепил горсть снега, слепил снежок и швырнул его в ближайший дом. Снежок угодил в кедровую обшивку рядом с парадной дверью и лопнул, как гигантский нажравшийся клоп. То же самое Спенсер сделал у следующего дома, только на этот раз он попал в окно, и мы со всех ног припустили к центру квартала.

– Ты что делаешь? – спросил я, когда мы сбавили темп.

– Мечу территорию. Мы так дурачим полицейских в нашем квартале, особенно белых.

Странно было слышать это от него.

– Ты что, не любишь белых полицейских? Спенсер пожал плечами.

– Да нет, это просто для забавы.

Отстав на несколько шагов, я соскреб несколько ледышек с капота фургона и засунул их ему за шиворот. Со смехом и визгом мы вскарабкались на горку за «Марафоном» и двинули в сторону Телеграф-роуд. Мокрые джинсы обвисли на икрах и цеплялись за подошвы, в носки набился снег. Влажные шарфы так примерзли к горлу, что мы даже не могли подсунуть под них перчатки и ослабить их, чтобы они не так кололись. Румяные и промокшие, мы протопали на парковку у «Бургер-Кинга».

«Бургер-Кинг» – это одно из тех мест, куда дети нашего квартала обычно ходили по субботам, но в тот день их собралось особенно много – столько я еще не видел. Они расселись за столами в том же порядке, что и на всех школьных завтраках и пикниках. Старшеклассники толклись возле припаркованных автомобилей, расшибая пинками сугробы в центре площадки и стреляя снежками по табличкам «Стоянка запрещена» у обочины. Первоклашки и второклашки ползали по всему «бургер-кинговскому» комплексу с крохотными пластиковыми качелями и палатками, заваленными красными пластиковыми шарами. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то воспользовался этим оборудованием. Очередь растянулась на всю улицу, и к тому времени, как мы оказались у стойки, кончился картофель «фри». Спенсеру достался последний мясной гамбургер. Всем стоявшим за нами пришлось довольствоваться рыбными.

Родителей было мало, да и те в основном скромно держались в сторонке, как сопровождающие в турпоходе. Иногда кто-то из них что-нибудь говорил, и тогда остальные либо хмурились, либо качали головами, либо высматривали в толпе своих детей, которым было совсем не до родителей.

У стойки мы со Спенсером, стараясь остаться незамеченными, подслушали, как три незнакомые девчонки рассказывали подружкам, что по субботам они занимались балетом в одной группе с Эми Арделл. Дескать, та ходила на занятия в зеленом трико и доводила учительницу до бешенства, категорически отказываясь завязывать волосы в хвостик.

Вдруг я увидел своего брата, присевшего в самой середине сдвинутых столов, оккупированных в основном его знакомыми. Я никак не мог понять, как он умудрялся заводить столько друзей.

– Это не твой брат? – спросил Спенсер из-за моего плеча и двинулся в ту сторону.

Лучше бы он этого не делал, так как я знал, что Брент предпочел бы, чтобы я к нему не лез.

– Эй, Брент! – радостно воскликнул Спенсер и стащил с его подноса пару ломтиков картошки. – Спасибо, старик. Могу дать куснуть моего гамбургера. Хочешь?

Брент посмотрел туда, где только что лежали два ломтика картошки. Капюшон его накинутой на плечи красной лыжной куртки встал торчком. Он так хотел, чтобы я ушел, что его руки, лежавшие на столе ладонями вверх, зашевелились, как два перевернутых паука. Это не от ненависти. Просто он никогда не знал, чего от меня ожидать. Пару раз я замечал у него подобную реакцию на отца. Впрочем, на отца у меня и самого была такая реакция.

Не поприветствовав нас, Брент переполз на соседний стул. Я сел рядом и кивнул, но он на меня даже не посмотрел. Мне захотелось сказать ему что-нибудь эдакое, старшебратовское, и в то же время его не смутить. Но я так ничего и не придумал.

Спенсер потянулся за очередной картошиной.

– Не надо, – сказал я и, поскольку это единственное, что пришло мне в голову, запел: «Я Фердинандо, я опоздандо, ведь живу я на сто первом этаже».

Как-никак это было братское воспоминание, глупая песенка столетней давности, которую мы где-то подцепили и без конца распевали на заднем сиденье во время поездок на машине. Но и она не заставила Брента сменить гнев на милость. Однако я продолжал петь, и в конце концов он изрек:

– Заткнись, шизонандо, – но это прозвучало совсем не так грубо, как, должно быть, мы оба ожидали.

Спенсер стащил картошину у своего соседа, совсем крошечного мальчугана, с которым Брент иногда общался. По-моему, его звали Рэндалл. Его верхняя губа была слегка вывернута к носу и казалась вечно распухшей. Не думаю, что Бренту он очень нравился.

Рэндалл съежился в комок.

– Да не бойся ты меня, шпингалет, – примирительно сказал Спенсер.

Малыш на секунду замер. И вдруг как вмажет Спенсеру по ребрам своим крохотным локотком. Потом он отодвинул поднос на безопасное расстояние и возвестил:

– А я тебя и не боюсь, какашка чумазая. – И с этими словами сунул в рот горсть картошин.

Брент аж запрыгал от радости.

По тому как Спенсер схватился за бок, я было решил, что ему очень больно. Но он улыбнулся.

– Эй, Мэтти, – проговорил он своим зычным, резонирующим голосом, тем самым, который впоследствии станет голосом пастора Франклина. – Может, сказать им, что мы видели вчера вечером в том подвале у озера?

За нашим столом все тотчас притихли. За соседними тоже. Мой младший брат впервые за день посмотрел мне прямо в глаза, изобразив лицом вопросительный знак.

Я пожал плечами.

Один Рэндалл продолжал работать челюстями; картошины торчали у него изо рта, словно ушки рентгеновской пленки на приеме у дантиста. Он немного пожевал, окинул Спенсера презрительным взглядом и наконец прошамкал с набитым ртом:

– Что круче мертвого пятиклашки в мусорном бачке? – Прошло добрых тридцать секунд, прежде чем он проглотил картошку и ответил: – Мертвый пятиклашка в десяти мусорных бачках.

Мы дружно рассмеялись, хотя давно знали эту расхожую шутку о мертвом младенце. Но теперь ее переделали под Снеговика, и она стала нашей.