Великие перемены - Герберт Розендорфер Страница 39

Незадолго до этого, когда еще было светло, я — в отличие от Ло-лана — действительно рассмотрел выставленные здесь произведения. Вспоминая мастера Ми Ман, я поразмышлял о здешнем понимании искусства. В этом городе у меня оказалось предостаточно свободного времени, чтобы изучить произведения того направления, в котором трудятся назначенные гении. Вероятно, среди них есть мастера по метанию кистей. На одной из картин были изображены круги красного и зеленого цвета, налезающие друг на друга — от них мне стало дурно. На другой картине сидел нарисованный довольно-таки узнаваемо покрытый грязью человек, у которого пальцы на руках и на ногах были размером с огурец.

В других помещениях я к своему удивлению внезапно нашел картины, которые мне понравились. Маленькие таблички указывали, что данного автора зовут Фо Гун-ге и он еще среди нас. (Небо, пошли ему долгую жизнь.) Его картины широки и глубоки. Они удивляют тебя, и ты сможешь, если позволено так выразиться, прогуляться внутри них. Все, что высокочтимый Фо Гун-ге изображает на своих картинах, существует и в реальности, но его реальность иная, отличающаяся от той обычной, что вокруг нас, и из отдельных частей своей реальности он создает новую, так сказать парящую реальность, которая, когда ее рассматриваешь, заставляет задуматься, и ты даже слегка приподнимаешься над обыденностью.

Здесь висели три его картины: две изображали серьезного лысого человека, как гора поднимающегося из пышного леса — один раз при хорошей погоде, другой раз — во время грозы.

Третья картина: дворцовая башня в форме белой руки, перед ней улитка с человеческим лицом, вдали свернувшийся в клубок потерпевший крушение передвижной железный рукав.

Я долго стоял перед картинами, намереваясь рассмотреть их еще раз завтра при дневном свете. Конечно, следует отметить — гроза на одной картине, крушение передвижного железного рукава на другой — что и мастер Фо Гун-ге тоже имеет распространенную среди большеносых художников склонность к изображению плохой погоды и катастроф.

Но я попытаюсь, учитывая то благоприятное впечатление, которое на меня произвели эти картины, быть справедливым по отношению к этому феномену. Мне представляется (после долгих размышлений), что художники большеносых выбирают эти имеющие глубокий потаенный смысл предметы, потому что они своим искусством нацелены не столько на утешение и увеселение, а скорее на пробуждение в зрителе острых душевных движений.

Почему это так, обосновать я не могу. Не в том ли дело, что художник, изображая непогоду, хочет внушить находящемуся, естественно, в закрытом и совершенно сухом помещении созерцателю чувство удовлетворения, что он, созерцатель, хотя и испытывает острое душевное движение, но находится не под дождем? Или пробудить сострадание к тем, на кого обрушивается непогода или катастрофа? Хочет ли он, чтобы душа созерцателя взбудоражилась, чтобы он ушел отсюда взволнованный, чтобы его взбудораженная душа не сразу успокоилась и из нее вышел нездоровый отвар? Возможно, с этим связана и необъяснимая страсть большеносых художников к изображению человека в обнаженном виде. Это тоже весьма примечательно. Преследует ли художник при этом ту цель, чтобы созерцающий полностью осознавал, что сам-то он одет?

Да, все это темно и непонятно, однако картины мастера Фо Гун-ге для меня тот приз, который я заберу с собой из Бо-цзена.

Ло-лан храпит. Он улегся на большое мягкое произведение искусства и прикрылся среди прочего и моим пальто. Пусть отдыхает! Здесь совсем не холодно. Я примощусь где-нибудь в уголке, к чему я за это время, к сожалению, привык. К тому же стало слишком темно, чтобы писать дальше. Когда-нибудь ты прочитаешь эти строки. (Но прежде всего я надеюсь, что мне предоставится возможность передать тебе эти листки из рук в руки.)

Доброй ночи. Я думаю о тебе, мой друг, о моей нежной Сяо-сяо (где-то она теперь!) и моем любимом родном времени. Чего лишишься, то ценишь вдвойне.