Адамово яблоко - Ольга Погодина-Кузьмина Страница 38

— Не сердись на маму, она иногда бывает слишком резкой, — сказал Георгий, накрывая её руку в замшевой перчатке своей рукой.

— Нет, я всё понимаю, — быстро возразила она. — Мы отлично провели время. Спасибо. — И затем повернула к нему опечаленное лицо. — Знаешь, я даже подумала, что это мне расплата за годы твоих мучений на наших семейных обедах. Иногда полезно побывать на месте другого. Хороший урок.

— Ты едешь в Озёрное? — уточнил Георгий, открывая перед ней дверцу.

— Нет, на Конногвардейский. Я предупредила Максима. Ты, наверное, в курсе, он сейчас живет там постоянно. Я иногда думаю, правильно ли разрешать ему столько самостоятельности… Но, в конце концов, он взрослый мужчина. Мы не можем вечно его опекать.

— Приходится смириться с этим фактом, — кивнул Георгий. — Максим взрослый мужчина, у него своя жизнь… Ещё не так поздно — может быть, заедем ко мне, выпьем по чашке чаю?

— Нет, Георгий, спасибо, — снова сжимая ручки своей сумки, ответила она. — Ты на Мытнинской, мне это не по пути.

Он снова взял её за руку и улыбнулся, удовлетворённо наблюдая тень смятения на её лице.

— А я что-то хочу горячего крепкого чаю. Хочется посидеть и поговорить с тобой спокойно. Зайдем куда-нибудь в кафе.

Они расположились на белых кожаных диванах в пустом ресторанчике на пересечении Конногвардейского бульвара и Замятина переулка, неподалеку от дома, где Козыревы когда-то жили всей семьей, куда Вероника тайком приводила будущего жениха и где на папиной библиотекиной кушетке был нечаянно зачат наследник престола.

Георгий заказал чай и две рюмки кальвадоса, к которому Марьяна, впрочем, не притронулась.

— Может быть, перекусишь — ты почти ничего не ела за столом?

— Нет, я не ем на ночь, иначе не буду спать, — ответила она с какой-то нервной грустью. — Хочу сказать тебе одну вещь… Я решила со временем продать Озёрное. На трассе теперь постоянно пробки, невозможно каждый день по три часа добираться до города и обратно… Дом большой, его дорого содержать. А главное — он нам теперь ни к чему.

— Да, дом не окупает затрат, — согласился Георгий. — Но особняк в Испании я бы оставил — это неплохое вложение.

— Неплохое, — кивнула она, разглядывая дно своей чашки. — Наверное. У меня теперь так много вещей, которые мне не нужны. Надо учиться жить по-новому, а я всё не могу привыкнуть к этой мысли. Ты знаешь, я всегда оглядывалась на отца, в каждом своем поступке. Во всём стремилась подражать ему… И теперь мне его страшно недостает.

Такая — грустная, кроткая, ищущая поддержки и защиты, она вызывала в нем совсем другие чувства, чем обычно. Он знал, что это не притворство — она была слишком прямолинейна, чтобы кокетничать своей печалью.

— Без него я осталась совсем одна. Мне тридцать четыре года, и всё, что у меня есть — это работа. Я, наверное, напрасно это говорю… А ты хотя бы иногда вспоминаешь Веронику?

— Иногда, — кивнул Георгий. — Но это было словно в другой жизни. Или какая-то история, о которой я прочитал. Всё в прошлом. Слишком многое изменилось. И обстоятельства, и я сам.

— Когда вы с ней поженились, ты уже тогда… ты знал, что интересуешься мужчинами?

Рано или поздно этого вопроса следовало ждать, но для Георгия он прозвучал неожиданно и как-то нелепо.

— А я интересуюсь мужчинами? — переспросил он, ощущая на своем лице чужую, словно наклеенную ухмылку.

— Разве нет? Ты же… гомосексуалист? — словно роняя чугунные слова, произнесла она и сжала губы.

— Кто это сказал? — возразил Георгий, лихорадочно собираясь с мыслями. — Интересными женщинами я даже очень интересуюсь… И я категорически против ярлыков. Мне нравится познавать жизнь во всех её проявлениях… Возможно, я кого-то этим раздражаю, но я таков, каков есть…

«И швец, и жнец, да и вообще пиздец», — вспомнил он не к месту присказку Маркова.

— Я слушала проповедь под Рождество, — резко сменила тему Марьяна, всё поворачивая в руках хрупкую белую чашку. — Батюшка рассказывал, как волхвы принесли младенцу Иисусу золото, ладан и смирну. Они думали: если ребенок выберет золото, как символ царской власти, значит, он будет великим правителем. Если выберет ладан — значит, он божественного происхождения, а если смирну, которой бальзамировали тела покойников — значит, он простой смертный. Но он взял сразу всё.

— Нормальный еврейский мальчик, — усмехнулся Георгий, всё ещё растерянный после её внезапной атаки.

— Ты не Иисус, и даже не еврейский мальчик, — проговорила она, подняв взгляд. — А хочешь получить всё, сразу и без предоплаты.

Георгий смотрел на неё, вдруг начиная понимать, к чему она клонит, но не вполне ещё доверяя собственной догадке.

— Ну отчего же, — наконец, нашел он в себе решимость возразить. — Как раз я привык платить за то, что получаю. Хотя личные отношения — не аукцион, здесь не надо торговаться. Здесь принято доверять друг другу без выставления предварительных счетов.

— Я знаю только одно, — взяв вдруг свой привычный суховатый тон, заявила она. — В личных отношениях принято выбирать между одним и другим. А тот, кто пытается усидеть на двух стульях, не вызывает доверия. Можешь понимать это как тебе угодно, я ничего больше не намерена объяснять. Я и так наговорила много лишнего.

Она поднялась. Георгий расплатился, и они вышли на свежий воздух. Небо было ясное и звездное, но мелкая снежная пыль сыпалась откуда-то сверху, сверкая под светом фонарей.

Марьяна отказалась садиться в машину, сказав, что хочет пройтись. Георгий настоял на том, что проводит её. Она шла молча и быстро, не глядя в его сторону. Когда они оказались у подъезда, протянула руку, прощаясь, как на официальном приеме.

— Спасибо за вечер и забудь, пожалуйста, всё, что я наговорила в кафе — я страшно жалею об этом.

Георгий вдруг ясно осознал, что не может допустить, чтобы за ней осталось последнее слово. Он решительно взял её за плечи, притянул к себе и поцеловал.

Губы у неё были холодные и твердые, отдающие парфюмерным вкусом помады. Она, видимо, так растерялась, что поначалу безвольно обмякла в его руках, отвечая на поцелуй. Но затем опомнилась, уперлась ему в грудь кулаками, испуганно повторяя: «Прекрати, прекрати».

Георгий расцепил объятия, и она тут же бросилась в подъезд, захлопнув дверь перед его носом, словно боялась, что он погонится за ней.

Развернув платок, Георгий стер помаду возле рта, поднял к небу разгоряченное лицо. Чувствуя прохладные прикосновения падающих на щеки снежинок, он вспомнил поросенка на блюде, свой разговор с Вальтером за шахматами и кроткое, печальное лицо Марьяны, такой женственной и беззащитной, какой он её не видел, пожалуй, никогда.

«Самурай должен преодолевать свои слабости», — прочитал он на рекламном плакате, попавшемся по пути, хотя, вероятно, там упоминался рай и сладости. Он подумал тут же, что ад бывает внутри, но рай всегда снаружи, и чаще всего — в другом человеке, которого невозможно присвоить до конца. Затем он подумал, что райские врата напоминают офисные турникеты — пропуск работает только на выход. И что женщине зачем-то всегда нужно выпытать у мужчины всю правду, чтобы услышать её с три короба.