Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь Страница 37

Он сказал, что эти времена прошли».

«Никогда, никогда больше!» — обещала себе она, глядя на звезды впервые за долгие месяцы.

«Я писатель, я великолепный писатель, и я достойна писать книги. Хватит думать, что все вокруг лучше меня, умнее, талантливее, а я так, недоразумение… Я напишу следующую книгу.

Одна. Сама. Так, как написала «Такую смиренную королеву». Своими собственными словами. Простыми, обычными словами, но только своими, неповторимыми. Он это тоже сказал».

Она поискала глазами маленькую звездочку, свою маленькую звездочку на ручке ковша, чтобы убедиться, что он вернулся, он будет сиять ей, понимать ее на все сто…

«Потому что, папа, ты же понимаешь, если я сама не могу собой гордиться, тогда кто сможет?

Никто.

Если я себе не доверяю, кто будет мне доверять?

Никто.

И я всю жизнь буду спотыкаться и разбивать нос.

Не слишком-то благородная цель в жизни — разбивать нос.

Не хочу, чтобы меня считали рохлей, не хочу жить на голодном пайке.

Не хочу слушать кого-то главного. Ни Ирис, ни Антуана, ни коллег по факультету, ни комиссий.

Я хочу относиться к себе серьезно. Доверять себе.

Даю торжественное обещание выстоять и рвануть вперед».

Жозефина долго смотрела на звезды, но ни одна ей не подмигнула.

Она попросила помочь, подсказать, как начать книгу.

Обещала, что настежь распахнет душу, глаза и уши, чтобы уловить любую мелочь, которая могла бы ей пригодиться.

Еще сказала: «Эй, звезды! Пришлите мне то, чего мне не хватает, чтобы начать дело. Пришлите мне инструмент, а уж я сумею им воспользоваться».

Посмотрела на окна квартир в доме за деревьями. В некоторых комнатах уже поставили елки. Они сияли как разноцветные карманные фонарики. Жозефина долго всматривалась в огоньки, пока они не начали плясать перед глазами, складываясь в гирлянды.

Остроконечные серые крыши, высокие силуэты деревьев, светлые каменные кирпичики — все это кричало о том, что она знает, почему живет в Париже, и от этого счастлива. Такая тайная неизлечимая любовь.

Она на своем месте, она счастлива.

И скоро напишет книгу.

И в ней словно случился взрыв — взрыв радости.

Дождь радости шел в ее сердце. Моря радости, потоки покоя, океаны силы. Она засмеялась в ночи и запахнула пуховик, чтобы не намокнуть.

Она поняла, что вновь обрела отца. Он не мигал звездочкой с ручки ковша, он посылал ей потоки счастья в сердце.

Затопил ее счастьем.

Жозефина посмотрела на часы: два часа ночи. Ей захотелось позвонить Ширли.

И она позвонила.

— Когда соберешься в Лондон? — спросила ее та.

— Завтра, — ответила Жозефина. — Я еду завтра.

Завтра была пятница. Зоэ собиралась на неделю к Эмме, вместе готовиться к экзаменам. Жозефина хотела просто побыть дома, навести порядок, погладить вещи. Ифигения настирала кучу одежды, которую нужно погладить.

— Что, правда? — удивилась Ширли.

— Правда. Этими словами расписываюсь на билете в Лондон.

Они умяли по ведру мороженого «Бен и Джерри» каждая и гладили себя по животам, лежа на полу на кухне, сожалея о попавших в организм жирах и углеводах, орешках, карамели и шоколаде, которые им придется теперь отрабатывать. Они смеялись и составляли списки вкусных и опасных вещей, которые им никогда больше не следует есть, чтобы не превратиться в двух толстых дам-курортниц.

— Если я стану толстой дамой-курортницей, я никогда больше не смогу танцевать танец живота для Оливера, и это будет весьма прискорбно…

Оливер? Жозефина насторожилась, подперла рукой щеку и открыла рот, чтобы задать вопрос.

— Молчи, молчи, ничего не спрашивай, слушай и потом больше об этом не заговаривай никогда, ладно? Обещаешь? Только если я сама заведу разговор…

Жозефина кивнула, прижала палец к губам: молчок, рот на замок.

— Я встретила человека с открытой улыбкой и широкой спиной, в потертых вельветовых штанах, человека, который ездит на велосипеде в толстых перчатках на меху, и думаю, что я в него влюбилась. По крайней мере очень возможно. Потому что с тех пор как его увидела, я как воздушный шар, надутый гелием. Он занимает все мои мысли, всю мою душу, все мое сердце, печень, почки и селезенку, распространяется во мне, и это так хорошо, о, как это хорошо, и никогда, никогда я не стану толстой дамой-курортницей, потому что хочу удержать этого человека. — Ширли закрыта глаза, раскинула руки и прошептала: — Все. Откровения завершены. Давай сыграем во что-нибудь.

Они играли в «Повезло — не повезло», лежа с вытянутыми руками и ногами, касаясь головами друг друга.

— Не повезло с Любовями, с учебой тоже не повезло, никогда не везет с капустным супчиком, не повезло пойти на последний концерт «Морчибы» [23], — перечисляла Ширли, загибая пальцы. — Но повезло с папой и мамой, повезло с качеством оргазмов, с водительским удостоверением, с воспитанием сына, повезло, что я дружу с тобой…

Жозефина подхватила:

— Мне совершенно не повезло с романтическими историями, с оргазмами тоже не задалось, с диетами не повезло, не повезло с матерью, зато повезло с красавицами дочками, повезло с научной деятельностью, повезло написать книгу, повезло быть твоим другом…

— Мне никогда не удавалось увидеть зеленый луч…

— А у меня никогда не получался майонез… — призналась Жозефина.

— Ни разу не повезло вырастить герань…

— А мне — поймать стрекозу.

Потом они перешли к игре «Что я больше всего ненавижу в людях».

— Ненавижу лжецов, — сказала Ширли. — Трусость ненавижу и малодушие. Ненавижу медуз, которые норовят обстрекать.

— И они еще носят сто одежек, — смеясь, добавила Жозефина.

— И кутаются в стихи Чосера:

И бросил учитель тогда апельсин

В тарелку предателя. Сколько же сил

Потрачено было и сколько любви

За долгие годы ученья… в крови

Должна была ненависть к мерзостной лжи

Остаться, других разъедающей жизнь.

Учил его чести, он был мне как сын…

Учитель указывает на апельсин:

— Держи его, сыне, предательства плод,

И долька за долькой клади его в рот.

Пусть стыд алым цветом окрасит чело,

Давись — он тобой воплощенное зло.

— Мороз по коже, — поежилась Жозефина.