Леди Л. - Ромен Гари Страница 37

– Именно так, у вас превосходная память, месье.

– Славный жокей этот Саппер, – заметил Эват.

– Полностью разделяю ваше мнение на этот счет, месье, – сказал Саппер.

– Жаль, что он свернул себе шею, – сказал Эват.

– Жаль, очень жаль, месье, в самом деле, – сказал Саппер.

– Хотел бы я знать, что с ним стало потом?

– Всякое было, месье, всякое было.

– Он был лучше всех, – сказал Эват.

– Да, он был единственный и неповторимый в своем роде, месье, – сказал Саппер.

– Ну, тогда выпьем за его бедную маленькую душу, месье, – предложил Эват.

– Конечно, месье, выпьем, – сказал Саппер.

Именно в этот момент вмешался Арман – он почувствовал, что игра становится опасной. Он увлек Саппера к буфету, где они встретили Громова, который с перепугу чашку за чашкой глотал бульон, пытаясь приободриться.

– Я не могу так больше, – сказал он жалостливым тоном. – Я испытываю просто колоссальный страх, нечто изумительное, граничащее с подлинным величием… Прямые действия внушают мне ужас. Я всегда отдавал лучшую часть самого себя пению: оно шло из глубины сердца и души и прославляло праведные дела, но когда надо самому сунуть руку в костер… Я раскисаю, теряюсь, становлюсь сам не свой. Мое настоящее дело – это пение, это крик, а не пистолет… Уведите меня отсюда. Во мне еще есть прекрасные песни, мой голос еще способен бросать массы на штурм… Но это возможно, только если я останусь в живых. Я утверждаю, что хорошая поэма, глубоко запавшая в душу песнь могут принести нашему делу больше пользы, чем мое присутствие здесь. Я в таком состоянии, что, кажется, сейчас умру…

– Мне тоже так кажется, – сказал Арман, смерив его холодным взглядом.

Чашка с бульоном начала дрожать в пухлой ручке Громова, а его глаза увлажнились, стали как бы масляными.

– Так, пора, – сказал Арман. – Начинаем с четвертого этажа и продолжаем, спускаясь вниз.

Он повернулся к Анетте:

– Следи за оркестром. Пусть не замолкает ни на мгновенье… Минут через сорок встретимся в павильоне.

– Постарайтесь только никого не убивать, друзья мои, – сказала Леди Л. – После этого всегда остаются пятна.

Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л. остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго, рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим собой.

– Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной. Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена учреждать этот пост немедленно.

– Еще бы, – сказала Леди Л. – Да в самой мысли иметь свое представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто шокирующее. Париж для нее – злачное место.

Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских monsignori [21]– юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя, однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими, никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом. Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.

Праздник начинал затухать. Усталость и шампанское брали свое. Австрийский посол, наряженный Талейраном, – о, дух Меттерниха! – посапывал в кресле, а молодого герцога Норфолка в костюме Генриха VIII с остекленевшим уже взглядом почтительно поддерживал Эдди Ротшильд.

– Заметьте, Диана, вы ни разу не станцевали со мной сегодня…

– Сейчас, Бонни, – пообещала она, – дайте мне немного отдышаться.

Она украдкой взглянула на итальянские часики, булавкой приколотые к ее носовому платку. Было около трех часов. Сорок минут уже давно истекли. Музыка звучала исступленно-резкими аккордами зари. Она подошла к дирижеру, пухленькому и любезному человеку с тараканьими усами и огромными глазищами, и попросила его поиграть еще с полчаса. Он вежливо поклонился, не переставая дирижировать, но некоторые из гостей уже начинали покидать бал, и она заметила миссис Ульбенкян, супругу судовладельца, – наряженная ангелом доброты, та устало поднималась по лестнице. «Господи, – подумала Леди Л., – только бы они закончили!» Сейчас, если им немного повезло, они уже должны удирать с добычей, переоденутся в павильоне, спокойно сядут на поезд, в пять часов утра отправляющийся в Уигмор, пройдет некоторое время, прежде чем прибудет полиция и начнет поиски: она сможет выиграть еще несколько месяцев, но ей стало ясно, что они уже никогда больше не оставят ее в покое, что теперь она в их руках и что рано или поздно разразится скандал. Наверное, было бы лучше предупредить его, исчезнуть вместе с ними в ночи, все бросить, если нужно, покончить с собой, чтобы мир никогда не узнал правду, чтобы у ребенка, так безмятежно спавшего в лунном свете, были только счастливые пробуждения…

Но она обладала слишком трезвым умом и едва ли могла одурачить саму себя. «Теперь я вот ищу оправдания своей готовности последовать за Арманом», – подумала она. Она попросила налить ей еще шампанского и заметила, что рука ее дрожит.

И тут вдруг в доме раздался пронзительный женский крик. Леди Л. показалось, что от этого крика содрогнулись стены, но вот с новой силой грянул оркестр, оживляя угасающий праздник, – нет, похоже, она была единственной, кто его услышал. Она метнулась к парадной беломраморной лестнице, остановилась там и прислушалась.

На втором этаже, едва перешагнув порог своей спальни, миссис Ульбенкян нос к носу столкнулась с жокеем и монахом в рясе, которые перекладывали содержимое ее шкатулки с драгоценностями в кожаную сумку; монах еще держал в руке ее жемчужное ожерелье. Она попятилась, позвала на помощь: этот крик ужаса и услышала Леди Л. Одна из горничных подоспела как раз вовремя, чтобы подхватить под руки лишившегося чувств ангела доброты, и в свою очередь оказалась лицом к лицу с двумя «убийцами». Она испытала такой ужас, что прошло несколько часов, прежде чем из нее удалось вытянуть хоть слово. Арман в тот момент находился в соседней комнате. Он бросился в коридор и тотчас сообразил, что ни оцепеневшая служанка, ни потерявший сознание ангел доброты не представляют для него сейчас опасности; сделав знак сообщникам следовать за ним, он направился к лестнице в южном крыле здания, быстро спустился на первый этаж и смешался с толпой гостей. Без всякого сомнения, все трое могли бы попасть в парк таким способом, однако Громов, слишком долго сдерживавший свой страх, на сей раз совершенно потерял голову. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он думал лишь о том, как бы поскорее удрать, и, вцепившись одной рукой в кожаную сумку, а в другой зажав жемчужное ожерелье, которое только что схватил, он кинулся с низко опущенной головой к парадной лестнице, что вела в танцевальный зал. Но даже в этот момент, возьми он себя в руки, он мог бы в шуме праздника проскользнуть незамеченным, ибо никто не обратил внимания на крик, цыгане-музыканты вошли в раж, гремел «Чардаш», и со всех сторон раздавались возгласы и взрывы смеха. Но вместо того, чтобы спокойно пройти к выходу, несчастный заметался еще больше, то делая несколько шагов вперед, то возвращаясь назад на ступеньки, и наконец неподвижно замер на парадной лестнице, прислонившись спиной к стене, с перепуганным лицом, держа в одной руке сумку, в другой – ожерелье, у всех на виду. Он так был похож на застигнутого врасплох вора, что оркестр тут же перестал играть, пары застыли посередине зала, наступила тишина, и все взгляды обратились к францисканскому монаху, прильнувшему к стене в позе загнанного зверя.