Расщелина - Дорис Лессинг Страница 36

Заботился ли Хорса о продолжении рода таким же образом, как мы сейчас? Беременная рабыня, к примеру, стоит у нас больше, чем увядшая старуха или плоскоживотая. Заботился ли он об охране малолетних сорванцов? Возвращаемся к вопросу, на который нам не найти ответа: думал ли он о народе? Когда Марона упрекнула его: «Тебе на нас плевать!», имела ли она в виду всех, мужчин и женщин, мальчиков и девочек? На кого — «на нас»?

Хорсы не было день, два, три… Он высаживался на берег, когда поднималась волна, бесконечный берег открывался перед ним. Куда-то вдаль убегала береговая линия. Куда?

Хорса с другом вернулись назад. Не могли же они уйти, оставив остальных…

Вернувшись, они застали женщин и детей, приветствовавших их так, что видно было: никто не надеялся на их возвращение. Молодые люди глядели вперед, видели, не видя, там, где небо смыкалось с морем, неясную линию далекого цвета. Берег? Иные уверяли, что берег. Никто не мог вообразить себе столь обширного залива, противоположный берег которого почти не виден. Нелегко себе представить, что туда можно добраться. Или можно было бы, если бы только подходящее судно сочинить. И что там можно найти? Страну, где парень, пусть даже еще не доросший до взрослого тела, не будет считаться ребенком? Девиц, животы которых не вспухают, чтоб выплюнуть вопящих младенцев? Улыбающихся девиц, не злых, не скучных, всегда готовых к игре?

От вида того призрачного берега Хорсу как будто охватила лихорадка. Он напомнил, что до самого шторма путешествие их протекало идеально: они гребли и гребли неделями и месяцами без всяких происшествий. Конечно же, уверял Хорса, они в состоянии построить подходящее судно, чтобы пуститься к тому далекому берегу. И они пустятся по легким волнам, чтобы найти… И найдут…

Смастерили большой плот из связок камыша, больше, чем любой из прежних. Все, большие и маленькие, наперебой рвались испробовать его, но всем было обещано следующее плавание, если это окажется удачным. Хорса и друг его, имени которого мы, скорее всего, уже никогда не узнаем, с утренней зарей пустились к жемчужно-розоватой полоске, над которой нависли темные тучи.

Они ожидали, что доберутся «скоро» — еще одно любимое хронистами слово. Не «к вечеру», не «через короткий промежуток времени», а просто — «скоро». Скоро не получилось. Они работали веслами, но манящий берег не приближался. Время уже за полдень, а они все гребут и гребут… Уже в сумерки друзья приблизились к неведомому берегу — если это, конечно, был неведомый берег. Непонятный берег. Пляжи вроде обычные, но деревья… Таких они не видели. Все казалось богаче, пышнее, чем на их берегу. Деревья по описанию напоминали пальмы. Между деревьями порхали большие белые птицы с длинными хвостами из мягко свисающих перьев. И они налегли на весла, чтобы высадиться на новой земле, чтобы, преодолев все крепчающие волны, начать новую жизнь, чтобы избавиться от своего суденышка, от которого уже мало что осталось…

Уже темнело, и на небе появились звезды. Хорса смотрел снизу на знакомое созвездие, и ему казалось, что звезды тоже смотрят на него сверху. Высадиться не получилось, потому что в лицо им вдруг рванул шквал, напомнил о шторме, разрушившем их флот. С суши рванулось к ним навстречу черное облако, подхватило обоих и понесло обратно. Волны швыряли их с гребня на гребень, окончательно разнесли утлую посудину, оставив от нее несколько связок камыша, в которые друзья судорожно вцепились. Уже ночью море вышвырнуло их обратно, почти на то же место, с которого они отправились. Ветер раздувал и гасил ночные костры. Друг Хорсы лежал тихий и весь искалеченный, не реагируя на прикосновения. Неизвестно, когда он умер. Хорса лежал на теплом песке с разбитой и вывернутой ногой и стонал не столько от разочарования, сколько от боли.

* * *

Здесь я снова не могу удержаться от соблазна, не могу не вмешаться. Этот молодой мужчина, лежащий на песке, Хорса, вызывает во мне живейшее участие. Он мечтал добраться до новых земель, но не смог. Однако пытался. Я чувствую с ним внутреннее родство. Словно это я сам в молодые годы. Или, может быть, этой мой сын. К чему он стремился, когда видел перед собой удаленный берег и желал его достичь? Знаю-знаю, принято считать, что греки поставили точку в разговоре о стремлениях и желаниях. Но я не готов уступить грекам. Я принадлежу к тем, кто считает, что мы, римляне, превзошли греков.

Хорса не стремился к утонченной жизни. Я вижу в нем нашего предка, предка римлян. То, что мы видим, должно стать нашим, мы должны это завоевать. И если мы чувствуем, что что-то можно узнать, мы стремимся это узнать. Хорса по натуре колонизатор, хотя жил он и задолго до того, как появились само это слово и выражаемое им понятие. Я вижу, как бедный Хорса лежит искалеченный на берегу, и думаю о бедных моих сыновьях, покоящихся где-то на севере, в германских лесах. Рим растет, из кожи вон лезет, но растет. Рим не может не расти. Все дальше и дальше, шире и шире, граница империи все удлиняется и удлиняется. И почему этому когда-то должен прийти конец? Покоренные народы могут бунтовать, но остановить нас никто не в состоянии. Я иногда пытаюсь представить время, когда весь изведанный мир станет римским, покорится благотворному правлению империи. Наступит римский мир. Восторжествуют римские законы и уложения, повсюду воцарится римская целесообразность. Мы заставляем цвести пустыни; ведь страны, которые мы завоевали, как будто очнулись от спячки. Нас ведет более мощная власть, нежели власть людская, показывает, куда направляться нашим легионам. И если еще находятся те, кто отваживается нас осуждать, то у меня ответ один: почему, если мы не обладаем качествами, необходимыми для того, чтобы заставить землю цвести, почему тогда каждый стремится стать гражданином Рима? Все и каждый, в пределах нашей империи и вне ее, жаждут стать свободными гражданами, подданными римского закона, римского мира. Ответьте, маловеры, сомневающиеся! И я вижу лежащего на песке израненного, изможденного Хорсу, искалеченного своей жаждой познать неизвестную страну, и думаю о нем как о римлянине. Он один из нас. Он наш.

* * *

Хорса лежал, беспомощный, как ребенок, закрыв лицо рукой, и, когда он смог говорить и другие захотели услышать, рассказал о чудесах другого берега. Разумеется, и эту землю, их собственную, скудной не назовешь. Могучие благородные деревья в ней растут, много птицы здесь, зверья всякого, много глаз сверкает из кустов. Но та земля, которой он не смог достичь, от которой грубо отбросил его жестокий штормовой ветер, новая земля, манила его больше, чем изведанная собственная.

Однако остальные члены экспедиции не склонны были долго слушать. Тут своих задач полно, других трудностей. Взять, к примеру, тело друга Хорсы. Его бросили в море, но море выкинуло труп обратно, чуть ли не к ногам Хорсы. Одна из женщин, потерявшая ребенка, принялась вещать, что море, мол, гневается, не приемлет, что мертвого надо закопать… Зарыли в песке. И Хорса лежал рядом и думал, что и сам вполне мог бы оказаться там, под все засыпающим песком. Другая женщина принесла ему пищу и воду, но все мужское население поголовно углубилось в осуждение ребятишек, приволокших с охоты труп животного и принявшихся жарить его на своем особом костре, вместо того чтобы внести свой вклад в общую добычу. Дети прыгали, орали, смеялись, дразнили взрослых, наслаждаясь своей независимостью. Хорса крикнул им, приказав присоединиться к общей трапезе, но на него не обратили внимания. На него вообще теперь никто не обращал внимания, но Хорса этого не понимал. Не дошло до его понимания и то, что всеобщая веселость и разброд в лагере вызваны именно отсутствием авторитетного вождя, которого все уважают или боятся. Да и не до этого ему было. Он корчился от боли, валялся по песку, ползал, пытаясь устроиться поудобнее.