Воспоминания выжившей - Дорис Лессинг Страница 36

Наступили холода. С топливом было туго. Долгими вечерами я сидела при свете одной свечки, либо гасила и ее, и тогда комнату освещало лишь пламя камина.

Однажды, гипнотизируя мерцающий уголек, я оказалась далеко за ним, оказалась участницей сцены, не согласованной с временем, если можно так выразиться о месте, где время вообще не существует. Со мной Хуго — не просто спутник, а личность, необходимый участник событий.

Комната девочки-школьницы, небольшая, типично обставленная, со светлыми шторами в цветочек, белым покрывалом на кровати, с письменным столом, на котором аккуратными стопками сложены учебники. К шкафу прикреплено расписание уроков. В этой комнате перед зеркалом, которое смотрится тут инородным телом, — есть здесь и соответствующее обстановке небольшое зеркальце над раковиной умывальника, но это зеркало, где человек отражается в полный рост, в пышной золоченой раме с рокайлями, волютами и прочим разухабистым барочным декором, скорее ассоциируется с декорациями к кинофильму, с модным бутиком или театром, это зеркало оказалось здесь лишь потому, что так требовалось по сценарию, — итак, перед этим зеркалом стоит и смотрится в него молодая леди. Эмили, девочка, выряженная — скорее запакованная, — как женщина.

Мы с Хуго стоим рядом, бок о бок, смотрим на Эмили, глядящуюся в зеркало. Рука моя покоится на затылке Хуго, я чувствую его нервное подрагивание. Зверя одолевают дурные предчувствия. Эмили четырнадцать, но она «хорошо развита», как часто говорят. На ней вечернее платье. Яркое, алое. Трудно описать мои ощущения при виде этого платья на ней. Неприятные чувства. Мне претит этот вид одежды. Точнее, меня возмущает, что такие предметы туалета терпимы, что подобную гадость напяливают на себя женщины. Но нет со мною солидарных, все воспринимают это безобразие как должное. Плодятся фасоны, стили, но суть не меняется.

Платья туго облегает талию и бюст. Иначе не скажешь, именно бюст, не грудь. От грудей ничего не осталось: ни формы, ни дыхания, ни эмоций. Полная безжизненности, единая, нераздвоенная выпуклость. Плечи и спина обнажены. Платье облегает фигуру и ниже талии, по бедрам, заду, до колен. Опять: именно зад! Ягодицы стиснуты в одну полусферу, уничтожены. Ближе к полу платье складчато завихряется вокруг икр и лодыжек. Вызывающая вульгарность и неожиданная асексуальность. Казалось бы, призванное возбуждать сексуальные фантазии окружающих, платье это, напротив, превращает женщину в бесполую куклу, лишенную жизни, в манекен.

В этаком платье, из тех, что многие женщины охотно носят (а еще больше женщин мечтают любой ценой заполучить), Эмили стояла перед зеркалом, неспешно поворачиваясь вправо-влево. Волосы забраны вверх, затылок обнажен. Ногти под цвет платья, тоже алые. За все время недолгой жизни Эмили такой моды ни разу не было, во всяком случае, в тех слоях общества, к которым она принадлежала. Но вот, пожалуйста, Эмили перед нами. Эмили, наряженная по «той» моде. Она почуяла наше присутствие, медленно повернула к нам голову, слегка шевельнула губами. Мы, ее верный зверь и заботливая опекунша, стоим неподвижно, а мимо нас проходит, подходит к Эмили высокая, крупная женщина. Ее мать. Эмили теряется на фоне матери. Присутствие матери давит на нее, она сморщивается, уменьшается, уменьшается… Вот она раздвинула губки и исполненным сексуальности движением обвела их влажным язычком. Мать нахмурилась, и Эмили вздрогнула, и начала вся извиваться, продолжая уменьшаться, дрыгаясь, дергаясь, кривляясь, корчась в судорогах. Наконец она исчезла во вспышке алого дыма, словно в нравоучительной басне об искушениях плоти и дьяволе.

Хуго двинулся с места, подошел поближе к зеркалу, обнюхал пол в том месте, где исчезла Эмили. Мать снова нахмурилась, но в этот раз ее неудовольствие вызвал зверь.

— Пшел вон! — выдохнула она почти беззвучно, кажется, опасаясь зубов животного. — Пошел, пошел, грязная тварь!

Хуго вернулся ко мне. Мы попятились, отступая перед решимостью крупного существа. Женщина приближалась, мы ускорили шаг. Она пухла, увеличивалась в размерах, вобрала в себя комнату школьницы с золоченым зеркалом, учебниками, расписанием занятий. Щелчок — и мы снова у меня в гостиной при тусклом свете одинокой свечки и затухающем огне камина, все еще согревавшего воздух. Я на своем обычном месте, Хуго у стены, смотрит на меня. Он поскуливает, повизгивает… Нет, он плачет по-настоящему, по-человечески. Потом зверь вдруг повернулся и уполз в мою спальню.