Одной крови - Роман Супер Страница 35

Пытаемся пробраться поближе к сцене. С минуты на минуту он выйдет и, как обычно, будто бы не замечая, что перед ним тысячи людей, обыденно, словно принимает душ и никто его не слышит, запоет то, от чего у нас сердца сорвутся с мест и улетят в космос. Концерт Моррисси в Стамбуле. Сзади на нас давит орущая толпа. Юля кричит мне на ухо:

— Ром, ты помнишь, как впервые услышал Smiths? Как полюбил Моррисси?

— Да, конечно. Миша привез с Горбушки два МР3-диска. На одном были все альбомы Моррисси. На другом — четыре альбома Smiths и синглы. Я за два дня все переслушал. И больше не выключаю с тех пор. Много лет. Любовь до гробовой доски.

— Ты скучаешь по Мише, Ром?

— Не скучаю… Я думаю о нем каждый день. Он для меня до сих пор жив. Я поэтому к нему и не езжу на кладбище. Не могу поверить, что его нет. Он живой. Просто мы перестали созваниваться и видеться. Я не скучаю. Иногда по три-четыре раза в день не скучаю. Я не скучаю. Я очень скучаю, Юля. Очень.

Ты не представляешь, как я сильно скучаю по нему.

Мишу нашли на чердаке ветхой родительской дачи. Живого. Менты отвезли его в психушку. До сих пор не понимаю, зачем выживших самоубийц везут не к родственникам, а в психушку. Когда Миша смог разговаривать, то рассказал: напился, включил Smiths и вмазался лошадиной дозой инсулина. Кома.

Через несколько дней Миша все-таки умер. У мамы на руках. Мише не было и двадцати семи лет. На похоронах рыдающий отец сидел в микроавтобусе у закрытого гроба и одержимо твердил друзьям своего сына только одно: «Никому не говорите, что он это. того! Никому! Пожалуйста».

Миша жил со взрослым, толстым, некрасивым мужчиной несколько лет. Жил и жил. Наверное, ему так удобно. Как можно в такого влюбиться? Какая-то выгода, значит, есть: квартира, машина, связи в правительстве. Зачем еще молодому красивому мальчику быть со стареющим осовевшим мужиком с тройным подбородком? Так по-идиотски думал каждый из нас. Мы даже не допускали мысль, что прямо под нашим носом живет большая любовь. Да такая, которая давно не принята среди людей. У Мишиного мужчины было большое и доброе сердце, которое сильно болело. В прямом и переносном смысле. Он умер от инфаркта. Миша тогда написал мне в фейсбуке: «Рома, Валера умер. Давай встретимся. Мне очень плохо». Но у меня ночные и дневные монтажи, командировки, редактура. И сын-аллергик. «Давай на следующей неделе», — ответил через пару дней я Мише. Потом отложили еще на неделю. Потом еще и еще. И вот похороны.

Мишина сестра рассказала, что он потерял всякий смысл. Что без Валеры не хотел просыпаться, а за пару недель до трагедии стал намекать на скорую смерть. Но он всегда был склонен к эпатажу, к красивым жестам, поэтому к его предупреждениям серьезно не отнеслись. Снова никто не верил, что все это всерьез, что будет трагично, как в кино, но только по-настоящему: виски, Моррисси, инсулиновая кома.

Его отец всю жизнь проработал на заводе. Всю жизнь перед глазами — фрезерный станок. Мать — воспитательница в детском саду, тоже всю жизнь. Самая простая семья из нашего общего подмосковного поселка, где нет и не было ничего хорошего. Миша никогда в жизни не пришел бы к родителям и не рассказал, как им с Валерой понравился спектакль, на который они съездили вчера. Не показал бы фотографии из Варшавы, по которой они вместе шатались незадолго до смерти. Он никогда не посоветовался бы с мамой, как правильно лечить любимому поясницу. Не рассказал бы, как каждый день после работы едет на кладбище, чтобы положить свежие цветы на могилу Валере. Не спросил бы у отца: как мне быть, папа? Как теперь жить?

Никогда.

А если бы рассказал? А если бы поговорил? А если бы спросил у папы, как жить дальше после смерти любимого? А если бы папа рассказал, как жить? Как-то жить. Жить.

На Мишиных похоронах я поставил к его фотокарточке на могильной плите коллекционную пластинку — сорокапятку Smiths, японское издание. Миша такой красивый с ирокезом, завернутый в британский флаг. И Стивен Патрик в джинсовке на голое тело. Вместе.

До гробовой доски.

Моррисси вышел к микрофону. Толпа взревела, навалилась на нас еще сильнее, придавив к сцене. Мы с Юлей обнимаемся, закрываем глаза. И не открываем их полтора часа. Без слов и без движений. До выхода на бис.

Концерт с закрытыми глазами.

Теперь он наш голос из радиоприемника:

Sing me to sleep. Sing me to sleep.

I’m tired and I want to go to bed.

Sing me to sleep. Sing me to sleep.

And then leave me alone.

Don’t feel bad for me. I want you to know:

Deep in the cell of my heart

I will feel so glad to go…