Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер Страница 35

Но чарующий вид вскоре потонул во тьме, небесное окошко захлопнулось, чтобы открыться в другом месте. Теперь по северному небу можно было совершить короткое путешествие на Большой Медведице. Правда, это созвездие больше смахивало на бумажного дракона, каковыми рейнтальские мальчишки по осени норовили попасть в одноклассниц или в ехидных сестренок. Эта трапеция могла будить мечты о невероятных расстояниях, а Алькор — прелестнейшая световая точка прямо над Мицаром — хранить в ту ночь какую-нибудь заветную мысль.

Мглистое небо раздвинулось в третий раз, и в конце открывшегося коридора возникло гигантское арочное окно, и его словно выбеленный звездный свет отражался на заснеженной груди Почивающего Папы. Но странное дело: прямо перед горной грядой, на которой застревали тучи, воздух был разлинован жирными ливневыми штрихами, в то время как над подветренной стороной тех же гор расширялось безоблачное пространство — фен задувал из-за холмов, на которых располагался Кур.

Это необычное действо длилось, может быть, около получаса, а потом всю долину накрыл заурядный затяжной дождь. К утру он стал обложным, который все последующие дни то обходил какие-то места, то хлестал ливнем. Дождевой запас казался неисчерпаемым. Что ни день, то хмурое утро до самого вечера.

После того рокового вечера Амрай не ночевала в башне. Теперь она спала в покоях Марго, в ее постели и объятиях. Такого со времен обручения с Амбросом не случалось ни разу. А еще двадцатилетней девицей она, бывало, частенько залезала матери под бок в блаженной иллюзии воскресить раннее детство. Дитрих с той самой поры уже не спал рядом с матерью.

Марго не смыкала глаз, погрузившись в свои ночные размышления. Перелистывала картины прошедшего дня. Идиот на сцене, сначала он произносит заученный текст, а потом препохабно играет. Вот Амрай в тот момент, когда ее выворачивает. Мертвенно-пустые глаза Харальда и его слова о том, что Бог — высшая форма несправедливости. А может, он прав в конечном счете? Около трех у нее участилось дыхание, так расходилось, что она испугалась сердечного приступа.

— Господи, где же Мауди? — вполголоса произнесла она, мучительно напрягая память, чтобы из осколков составить целое.

В конце концов ей явственно представилось, как девочка подошла к русскому и поздоровалась с ним. Сосредоточившись на узком лице Изюмова, она вновь оказалась в «Галло неро» в самый разгар того странного инцидента, того внезапного буйства Мауди, которому она до сих пор не могла найти объяснения. Ведь это же Изюмов, это он успокоил наконец ребенка, во всяком случае в его объятиях она обессиленно затихла. Но тут же опять нарисовалось лицо Харальда, и так все время мелькали картины и вехи, перетасовываясь так и эдак.

Когда сердце стало биться ровнее, ближе к пяти ей удалось-таки на час уснуть, но ее разбудил жар прильнувшего к ней тела. За многие годы она отвыкла от близости дочери. Марго осторожно развела руки Амрай, встала и тихонько вышла из спальни.

Ни в одной из любимых комнат Мауди не было никаких признаков присутствия. В Комнате бедных грешников, судя по аккуратно сложенному постельному белью, она провела вчерашнюю ночь. Такая уж у нее была привычка — строить после душа пирамиду из подушки, простыни, одеяла и покрывала так, чтобы вечером перед сном было удобнее застелить постель. Даже если она оставалась в той же самой комнате.

Миновав холодный, оголившийся после исчезновения картин холл, Марго проследовала на кухню. Там она заварила зеленый чай, предварительно пропарив листья над кипящей водой, чтобы бледно-зеленый цвет не утратил своей лучистой прелести. Она любила этот не поддающийся определению оттенок. Он напоминал ей о штофных обоях, этих настенных клумбах в Балладжо, где она вплоть до 60-х годов владела роскошным домом. И как только она всмотрелась в мутное дождливое утро за двумя высокими, как двери, окнами кухни, ее забрала тоска по тому дому. Она начала читать «Бабье лето», но все же оставалась беспокойной и рассеянной. Когда утро можно было счесть почти наступившим, она подняла телефонную трубку, чтобы позвонить Инес Ромбах. На другом конце провода зазвучал еще полусонный, но удивительно нежный голос. Нет, Мауди здесь не было, а Эстер ночевала у Юли Байер. Но и Эстер тоже ничего не знает. Сама она позвонить не решилась из-за вчерашнего спора. Пока надо просто подождать. Уж на уроках-то она должна появиться. В этом возрасте все они такие упрямые. Тут не поможешь ни лаской, ни таской… Слыша эти осторожные выражения, Марго совершенно точно угадывала: Инес тоже опасалась, ей тоже приходили мысли, которые отгоняла Марго.

В 5-м «в» Терезианума Мауди не объявилась. Ни утром, ни в середине дня. Но если она вдруг появится, куратор класса незамедлительно известит фрау Мангольд. Место рядом с одноруким Стивом — стандартная парта из металлических трубок и фанерованного дерева — оставалось пустым. (Стив сидел в пятом классе второй год, и он выбрал Мауди в качестве соседки по парте.)

Уходя из дома, Марго решила разбудить Амрай; однако передумала и даже записки не оставила. Она спустилась в погреб и оттуда вышла к гаражу. Дождь лил как из ведра, и «дворники», несмотря на все их старания, не придавали стеклу прозрачности. Подъезжая к воротам, она вспомнила о sisters corner. Марго схватила зонтик, вышла из машины, не выключая мотора, поспешила вниз к дощатой хижине, тихо открыла дверь и вновь была разочарована. Мауди не было и здесь. С потолка капало, плакаты на стенах коробились. Надувные матрасы и шерстяные одеяла кисли на полу, как размокший хлеб. Когда Марго снова оказалась в машине, она обнаружила безобразно спустившуюся петлю на чулке. А паркуясь у магазина Мюллера, увидела кровь на руле, рукоятке скоростей и ручке дверцы. Она порезала большой палец на правой руке.

Амрай проснулась только в полдень. И это не было ее обычным пробуждением — тяжелым, безрадостным, долго приноравливающимся к наступившему дню. Она открыла глаза, и от бремени мыслей из уже стертых в памяти глухих сновидений не осталось и следа. Она проснулась и почувствовала себя легкой, точно парашютик одуванчика, который, танцуя в воздухе, все же опускается на землю. Не думалось ни о чем: ни о ночной катастрофе, ни об Амбросе Бауэрмайстере, ни об Эстер, ни о Мауди. Было чувство безусловного, просто непостижимого счастья, нечто вроде детской рождественской эйфории. Ей вдруг снова стал приятен запах собственного тела, она смаковала свое дыхание, которое вовсе не повзрослело, но сохраняло грейпфрутовую свежесть детского рта. Губы стали сочнее, даже припухли, хотя она этого и не замечала, брызжущий тугими струями дождь возбуждал ее необъяснимым образом. В голове вдруг зароились эротические фантазии, а тело жаждало прикосновений. Она испытала то, что было начисто отбито за годы одиночества. Ведь по утрам она всегда была для своих любимых не более чем надоедалой. Еще во времена Амброса. Она закрыла глаза, зарылась головой в пуховые подушки, лелея в себе теплую негу, какую еще не отдавала ни одному мужчине. После того как жар, распалявший лоб и пах, начал остывать, она вновь уснула. Спала не меньше часа, и когда проснулась во второй раз, первой мыслью был вопрос: «Где Мауди?»

Но Мауди все не было. И как ни старались обнаружить хоть какой-то след, найти того, кто последним видел ее, ухватиться за еще не учтенную возможность — все впустую. Поскольку занятий во второй половине дня не предусматривалось расписанием, Амрай договорилась о встрече с Эстер, причем в доме самих Ромбахов. Это удивило Инес. С явной растерянностью она открыла дверь и впустила подругу, не смея посмотреть ей в глаза. Однако Амрай выглядела до странности спокойной, подозрительно спокойной, так восприняла Инес ее вполне обдуманное, почти бесцеремонное поведение. Амрай терпеливо наседала на Эстер. И Эстер отвечала в той мере, в какой считала себя вправе отвечать. Когда вопросы касались круга знакомств, выходящих за пределы и без того известного, она умело придерживала язык. Будь она слишком разговорчивой, это привело бы к тому, что тонко сплетенная сеть разлезлась бы, наткнувшись на Рюди. Рюди был ее первым любовником. Мауди и Юли оказались посвященными, они обеспечивали ей алиби в отношении ночей в «Ризико» и послеобеденных часов в его каморке. В свои пятнадцать лет Эстер была уже прожженной обманщицей и точно знала приемы и правила лжи: говори без эмоционального перебора, прокрути и затверди свою версию в голове, чтобы потом избежать противоречий. То, о чем сумеешь умолчать, против тебя не обернется. Разумеется, это искусство развилось лишь потому, что Инес никогда всерьез не объяснялась со своей дочкой. Мать ловит ребенка на вранье, замечая, как он раздувает при этом ноздри.