Дневник ее соглядатая - Лидия Скрябина Страница 35

На следующий день Алла, пересилив себя, все-таки доползла до универа и с изумлением обнаружила, что волшебное слово Кахой уже сказано: она не только легко сдала зачет по нуднейшим юридическим практикам, но проскочила ненавистную римку, на которой всех заворачивали по нескольку раз. Еще три экзамена – и могильный камень под названием «весенняя сессия» будет отвален. Однако облегчение не пришло. Ей казалось, что в аудиториях пыльно и душно, хотя на вид все было чисто. Потолки давили на макушку, хотя были высоки, а однокурсники смахивали на тарантиновских придурков и раздражали безумно.

– Пойдешь на тусню в «Точку»? – бросил Алле на ходу Вовчик Петров из ее группы.

Но только она собралась расспросить, что за тусня, как Вовчик уже завернул в аудиторию, словно и не ждал ответа. «Доктор, меня все игнорируют! Следующий!.. Пошел ты! КГ/АМ».

Когда Алла выходила из своего Второго Гума, земля у нее под ногами на мгновение дрогнула, и она краем глаза увидела, что вселенная универа за ее спиной сворачивается в комочек и липнет, как изжеванная жвачка, к подошве ее туфелек. Этого она как раз и боялась. Теперь, приходя в универ, ей надо будет тратить уйму энергии, чтобы развернуть этот скомканный мир и войти в него.

Неподходящие ей миры сворачивались сами собой, Алла ничего не могла с этим поделать. Неприятие учебы копилось и наконец прорвалось в самый неудачный момент. Ведь остались каких-то три экзамена, тройки по которым обеспечены. Три карты. Три карты. Нет, она их добьет, из принципа. И может, за каникулы вселенная универа, свернувшаяся в калачик, сама собой снова распрямится.

А пока она отправится в мир, который всегда для нее распахнут, в теплый мир ее возлюбленной покойной мачехи. По дороге пришла эсэмэска от Ильи: «Люблю, жду, жажду и стражду!»

– Ну, что сказал наш мститель? – встревоженно поинтересовалась Лина Ивановна, как только Алла появилась на пороге.

– Согласился, – буркнула та.

– Так просто? – насторожилась прамачеха.

– Нет, не так, – усмехнулась Алла.

– Ты с ним спала? – всплеснула руками Лина Ивановна то ли от испуга, то ли от восхищения.

– Да, – просто ответила девушка и сама удивилась, что сказала правду.

Лина Ивановна озадаченно на нее посмотрела, не в состоянии решить, хорошо это или плохо. Она не думала, что их чудесная игра в месть зайдет так далеко. Их разговоры о сладкой расправе над Шишаковым были своеобразной психотерапией. Вот бы мы им дали, если б они нас догнали. И вдруг весь этот трёп обратился в реальную и угрожающую плоть и кровь какого-то черкеса.

– Слушай, давай пока не будем это обсуждать. Я хочу отвлечься. Почитаем кавказские дневники?

– Конечно. А обедать ты будешь?

– Конечно, – в тон отозвалась Алла. Она, как собака Павлова, приучилась есть в этом доме, валяться на диване в этом доме, она почти привыкла жить в этом доме.

В гостиной мебель вся была возвращена на привычные места, и это радовало и ободряло. В отдельно взятой вселенной жизнь явно налаживалась.

– «Владикавказ кишмя кишел революционными войсками Рабоче-Крестьянской Армии. При ближайшем рассмотрении – разномастным сбродом. На железной дороге по-прежнему стоял бронепоезд. Под новый, 1919 год по городу расклеили плакаты с приглашением горожан в военный клуб на маскарад. До клуба этот особняк был занят под госпиталь, а до госпиталя в нем была церковь, а до пятнадцатого года, когда к нему пристроили колокольню и сделали храмом, он был частным домом одной богатой бездетной вдовы Макавейчихи, которая и завещала его городу под церковь. Уф, как-то все очень запутанно получилось…»

– Прямо как в еврейском анекдоте, – встряла в чтение Алла. – По набережной в Одессе гуляют мама с дочкой. Упричала стоит теплоход «Сергей Есенин». «Деточка, а ты знаешь, кем был Сергей Есенин?» – спрашивает молодая мамаша девочку. «Откуда ребенку знать, что он был «Лазарь Каганович»?» – вздыхает проходящий мимо пожилой одессит. Да. Это у меня от Стёпы. Она говорила, что у нее еврейское чувство юмора, и помнила уйму еврейских анекдотов, которые по наследству все перешли ко мне. Ладно, прости, читай дальше.

– 1919 год, Владикавказ, – еще раз торжественно уточнила Лина Ивановна и продолжила: – «Ах! Как мне захотелось пойти на этот новогодний маскарад! Я целый вечер лазила дома по мешкам с обрезками разной материи, которые нам достались от убиенной пани Анны, ну, от покойницы тетки Нюры, и соорудила себе костюм цветочницы. На живую нитку сшила белую маркизетовую блузу, из лоскута черного бархата – лиф, а из двух кусков шелка – яркую цветастую юбку. Подвязала на красную ленту корзиночку через плечо и закрепила в ней искусственные цветы от разных шляпок. Все это я отнесла в пустующую собачью конуру, за которой у нас с Порфишкой был тайник с ходом на улицу у забора. Там широкая доска, державшаяся на одном гвозде, легко и незаметно отводилась в сторону.

Моя лучшая подруга Ириша Антонова сначала наотрез отказалась идти. Но ведь и она сама изнывала без танцев, поэтому долго противиться моим жарким уговорам не могла. Ей мы соорудили розовые крылья бабочки и сплели прелестный веночек из тех же шляпных цветов. А платье – абрикосового пан-бархата с гипюровыми вставками – я отдала свое, вернее, тайно перешитое из маминого. Мама не носила платья, что привозил отец, а копила, складывала в сундук. Меня же она специально одевала очень плохо, чтобы я стеснялась выходить на улицу оборванкой и больше сидела дома.

Наконец час настал! Нарядные и трепещущие мы стояли на пороге новогоднего карнавала. В просторном вестибюле перед широкой лестницей, полукругом поднимающейся в зал, была организована солидная раздевалка. Представительный дядечка лет сорока, в военной форме, галантно принял у нас пальто и выдал взамен медные бляшки номерков.

В зале оркестр уже вовсю играл тустеп. Среди гостей было очень много совсем молоденьких бойцов с бронепоезда, все в новеньком, с иголочки, обмундировании, выданном им накануне карнавала. Они походили на стойких оловянных солдатиков из детского новогоднего набора.

Меня сразу увлек танцевать именно такой стройный паренек в форме, а к Ирине подошел какой-то серьезный военный, по выправке – офицер. Потом я уже за ней не следила, потому что была занята часто меняющимися кавалерами. Да и освещение в зале оставалось не бальным, слишком тусклым, и что-то тревожное висело в воздухе, не было того искрящегося веселья, как раньше.

Публика все прибывала, и к одиннадцати часам зал уже почти наполнился. Только начали играть мой любимый вальс-бостон, как внизу раздались оглушительные выстрелы. Военные бросились вон, а штатские гости и барышни рассыпались, как горох, по углам и повалились на пол, потому что по окнам тоже стреляли. Я доползла до кадки с пальмой и скорчилась за ней ни жива ни мертва, ища глазами Ирину. Вижу, она одна осталась стоять посреди зала. Кругом крики, внизу стреляют, стекла летят, а она застыла в вальсирующей позе с высоко поднятой головой и прямой спиной, словно заколдованная.