Свое счастье - Ирина Грекова Страница 35

Очередь стояла, трижды обернувшись вокруг себя. Первые кольца перебранивались с последними. У Анны Кирилловны были рубцы на руках от двух тяжелых сумок с продуктами, но она все-таки стала в очередь. Вася, мое солнышко! Чего не сделаешь для внука!

Если бы не сумки, стоять было бы даже отдыхом. Надо купить сумку-коляску, ставить ее на пол, и никакая очередь не страшна. Где такие сумки продаются? В Гостином, что ли? Отвлекшись от боли в руках, она размышляла. Ее тревожил Гоша Фабрицкий. Как с парнем быть? Совсем разболтался. Опять не исправил доказательство: все «некогда». Взгляд нездешний, блуждающий, ошалелый. Что они только делают со своими жизнями, эти молодые? Созревают рано, женятся, расходятся, шагают по судьбам детей, и все наобум, очертя голову. Немотивированные поступки, как говорит Полынин. Вернее, поступки с мотивами, неясными самому поступающему. В одной из пьес Островского пьяный купчина вопит: «Как ты можешь мою душу знать, когда я сам ее не знаю?» Так и у меня с Гошей. Как я могу его понять, когда он сам себя не понимает? А ведь знаю его с рождения.

Где, когда, почему превратился он из пухлого ангелочка в загадочного верзилу? Спрашиваю: любил ты Валю, первую жену? Говорит: любил. Почему же развелся? Она меня не устраивала. А Иру, вторую, любил? Тоже любил. И тоже не устраивала? Ага… Понимают ли они под словом «люблю» то же самое, что когда-то понимали мы? Волшебство, чудо, преображение мира? Вряд ли. Может быть, я так понимаю слово «люблю», потому что росла под влиянием великой русской литературы, а ему эту литературу насильно впихивали в школе? Наверно, Гоше нужен был бы другой руководитель, более жесткий, более требовательный, а главное, мужчина, и, чего греха таить, помоложе, более современного склада.

А с этими разводами — прямо катастрофа. Только услышишь — поженились, обрадуешься, а они уже развелись. Слава богу, хоть мои-то не разводятся, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Но у них своя жизнь, со своими колючками.

Внук Вася — чудесный, одно сияние. Разинутый в молчаливой улыбке розовый рот, два зуба снизу, два сверху. Эта четырехзубость у детей особенно трогательна. Дочка Катя когда-то была такая же. Теперь озабоченность, складочка у губ. Жизнь сложна, кому-то она легче дается, нам с Катей — трудно. Казалось бы, живем в достатке, денег хватает, но деньги не все, далеко не все.

Зять целый день на работе. Катя топчется по хозяйству, меня нет. Разумеется, ей хотелось бы тоже работать — не зря же кончала вуз, — а как быть с мальчиком? Ясли? Все знают, что это такое. Мать — на бюллетене, потом — на справке. Разве это работа?

Пожертвовать собой, уйти на пенсию, стать профессиональной бабушкой? Не могу. Пока не могу. Не созрела. Хотя Катя и мечтает об этом. Естественно, ей надо строить свою трудовую жизнь. Когда-то я строила свою, чего-то достигла. Спасибо за все, чего достигла, покойной свекрови Таисии Федоровне. Та была настоящей бабушкой. Скромная, незаметная, любящая. Женщина должна уметь быть незаметной.

Мне этому учиться уже поздно. Всю жизнь была на виду, подтверждала собой тезис о том, что нашей женщине все доступно… Всю жизнь сижу в президиуме, как в день Восьмого марта. Смотрите, чего достигла: и трое детей, и доктор наук… А я вижу возле себя скромный, седенький призрак Таисии Федоровны и думаю: вот кого надо бы прославлять. Тех, кто сумел от себя отказаться, вложить свою жизнь в других…

А ведь жили с ней не очень дружно. Не согласны были в вопросах воспитания. Я уходила на работу, дети — с ней, и я все-таки хотела, чтобы они воспитывались по-моему. Воспитания чужими руками не существует. Молода была, самонадеянна, мало что понимала. Теперь, состарившись, понимаю немногим больше. Где она, мудрость старости? Видно, мне ее уже не приобрести.

Сломать себя, все же уйти на пенсию? Нет, не могу. Из-за учеников. Только им, желторотым, я еще нужна. И то временно. Потом, если способные, перешагнут через меня, пойдут дальше.

Прежде, когда преподавала в вузе, учеников было больше, чувство своей полезности — больше. А что было делать? Отказали голосовые связки. Врачи запретили читать лекции. Сначала лечилась, надеялась, потом смирилась, привыкла, а в глубине души еще и сейчас не смирилась… Снится иногда большая аудитория, ряды скамей, молодые, озорные лица…

Очередь загудела. Какой-то парень в красной куртке, косая сажень в плечах, пробивался вперед, толкнул Анну Кирилловну в грудь. Она возмутилась:

— Как вы себя ведете? Лезете без очереди, да еще толкаетесь!

Он повернулся к ней с румяным презрением на толстогубом лице:

— А ты, бабка, чего выступаешь? Мы на работу идем. Неужто из-за вас, пенсионеров, в очереди стоять? Тебе в крематорий пора, а ты туда же, за апельсинами! Как правдашная!

«Приговорил, — думала Анна Кирилловна. — На пенсию, а там и в крематорий. Надо прислушиваться к голосу масс».

Парень, ругаясь, пробивался к прилавку.

— Не пускайте его!

— Заведующего позвать!

— Да пускай получит, — отозвалась дородная старая женщина. — Может, человеку в самом деле на работу пора.

— А нам не пора? — кричали возмущенные.

— А пенсионеры не люди? — пискнула игрушечная старушка в соломенной шляпке грибом.

Парень тем временем уже получил апельсины и протискивался назад. Очередь жила своей временно-коллективной, копотливой жизнью. Анна Кирилловна уже ни о чем не думала, только ждала.

Дождалась, взяла три кило и, переваливаясь, как утка, поспешила домой. Две сумки да еще бумажный мешок с апельсинами, прижатый к груди. Чувство победителя, взявшего ценный трофей…

Дома у Кати была большая стирка. Стиральная машина ржала и прыгала. Все-таки эта техника у нас не на высоте.

Внук Вася, стоя в манежике, улыбнулся, протянул руку и сказал: «Син». В его ярко-карих глазах, похожих на два каштана, засияли сразу два апельсина. Разумеется, он был мокрый.