Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская Страница 35

Уход

Мы стоим у постели. Я — по стойке смирно, солдатиком, из уважения к смерти. Мать лежит бледная, ни кровиночки, волосы разметаны по подушке, рука на одеяле — совсем невесомая, полупрозрачная, с синими тоненькими прожилками. «Я хотела сказать вам обоим… — она сглатывает слюну. — Я хотела сказать… во мне не было… — отец в полупоклоне прислушивается, так как мать говорит еле-еле, скорее на выдохе хрипло присвистывает —… таланта жить, хорошо… пусть так — я не умела… я ничего не умела, что умеют другие… и никогда не была с вами счастлива…» В первый раз вижу, как мутные слезы текут по ее щекам, хотя она об этом не знает. Остатки болотных слез — последняя влага, которой мать с нами прощается. «Но все проходит… — отдышавшись, посвистывает она, — … наваливается не больше, чем может вынести человек…» Ее прежняя отчужденность от нас стала не то что заметнее, а как-то весомее, непоправимее. Отцу неловко при умирающей, будто бы мамина смерть — тет-а-тет, сугубо личное, не касающееся никого дело. «Мадам, — говорит он, поперхнувшись, — вы поедете в спа, вам нужно отдохновение, и вы отдохнете. Редлих-Релига мне говорил, что вы совершенно здоровы, простое недомогание, упадок сил». Мать улыбается, сухое посвистывание проходит, она дышит увереннее и ровнее. «Вот видите! — восклицает отец. — Вам уже лучше. Я говорил — всего лишь отдохновение!» — «Нет, нет, — мать вяло водит рукой, — спасибо, мой друг, я уже достаточно отдохнула, больше некуда». Она начинает смеяться, но это не смех, а пересохшее кваканье жабы, выброшенной из болота. Отец хватает меня за руку и сдавливает до боли. Мать прекращает квакать и смотрит с тоской даже не на меня, а в мою сторону, где я должна предположительно находиться, — как будто я далеко, в зоне недосягаемости. «Девочка моя, — говорит мать, бессмысленными движениями оправляя вокруг себя одеяло и по соседству со смертью заранее обустраиваясь, — ты ведь в чудовище у меня выросла, а я не заметила. Как это страшно, но ты никого не любишь… никто ведь тебе не нужен…» Последнюю фразу она произносит недостаточно определенно — то ли как утверждение, то ли как запоздалый вопрос. Отец конвульсивно дрожит, постукивая зубами. Отец размозжил мои пальцы, но боль странно приятна, и я не вырываю руки. Мне уже ясно, что вместе с мамой уходит и он, что вместо отца будет кто-то другой, непонятный. Жутковато оставаться с чужим, и я говорю: «Мама, не уходи».

Было за полночь, а мать умерла к утру, не дождавшись рассвета. Скорее не умерла, а вытянулась и застыла с ладошками, обращенными вверх, и раскрытыми из никуда глазами. Даже подумалось, что мать уже в спа, как советовал ей отец, — лежит под ультрафиолетовыми лучами и собирает не нужную ей энергию. Фейерверков действительно не случилось. Не было ни небесной дорожки, уводящей мамину душу, ни туманного облачка, вылетевшего в окно. Не было ничего, а мы стояли с моим не-отцом, взявшись за руки, и навзрыд плакали. «Значит, так, — сквозь рыданья сказал не-отец (которого впоследствии буду именовать все же „отцом“ для стилистического упрощения), — никого сюда не зови, иначе ее отнимут».

Семья

Потом, как два ангела смерти, мы тихо сидели с разных сторон постели. «Она отлучилась, — объяснял мне отец, — а мы, пока не вернется, тело посторожим, мало ли зачем ей нужно…» — «Что? — спросила я. — Тело или отлучка?» — «А как вернется, ты ни о чем только не спрашивай, пусть возвращается и уходит, если нельзя иначе». Отец потрепал мать по остывшей щеке, воспользовавшись ее отсутствием, и отошел к окну, выглядывая на поблекшие предрассветные звезды. «Лежит?» — спросил он спиной. «Лежит», — ответила я. Мать и вправду лежала, как никогда родная и близкая, в полном отказе от своего и себя, отныне и безраздельно преданная лишь нам. Вот гдето я слышала, что усопший, будучи изъятым из времени, нас, все еще в ременем поедаемых, за ненужностью отторгает. Он настолько потерял к нам всяческий интерес, что дает нам понять — мол, вы мне неровня: лежит, причастившись святых тайн, величественный и неприступный, как вздымающаяся гора. А если и этого мало, то он нас отпугивает, делая вид, что живой, хотя и иным, непредставимым нам образом — ведь мы боимся проявлений другой жизни, на которую сами втайне надеемся. Наверное, это так, но в случае моей мамы все получилось наоборот. Я сижу в изголовье и вижу, что ни под какую другую жизнь мама не подшивается и никакое чуждое земному, торжественное ничто из себя не разыгрывает. В ее «положении» нет ничего притворного — она мертва и абсолютно открыта. И сейчас я могу ей сказать решительно все — хоть про шофера, хоть про учителя, хоть про черта в ступе, я могу поведать ей то, в чем никогда не призналась бы вам, а она будет слушать, потому что других дел у нее нет и потому что отныне мы связаны неразрывно. «Пришла?» — спрашивает отец, который продолжает торчать у окна, наблюдая исчезновение звезд с раннего небосвода. «Иди к нам, сядь вот сюда, — я постукиваю рукой по краю постели, — надо кое-что втроем обсудить».

Все, что последовало потом, было вполне понятным. Мыли полы, выветривали, выбрасывали, переносили вещи с места на место. Служба, с благословения моего отца, разобрала весь мамин гардероб, вплоть до норковых шуб и кисейных сорочек. Письма, программки, всякие мелочи вынесли на помойку. К вечеру от мамы ничего не осталось. Кроме шкатулки с ослепительной бижутерией, перешедшей в мои руки. Отец тогда же сказал: «Все, что было ее, я намеренно устранил, получив нулевое пространство для повторного водворения».

Бизнес

Отец на тормозах и колесах, точнее — в ступоре. Совсем запустил дела или даже полностью устранился. Однако его империя, которой заправляет братва, великолепным образом держится. Проблем нет. Поскольку в этой компашке незаменимо только бабло, вокруг которого все и вертится. Несколько раз наезжал мужик с деловыми докладами — такой, знаете, интеллигент в послепоследующем, загранично обученном поколении: бритоголовый, широкомордый, слонообразный; в черном плаще, черном костюме и черном же галстуке. Отец вел себя вяло, не очень интересовался, а последний визит мужика уж и вовсе скверно закончился. «Ты, — сказал тот отцу, панибратски тыча его в живот костяшками пальцев, — ты бы сам, блин, что ли, наведался, пацаны извелись, бля, расспрашивают». Отец широко замахивается и кулаком с далекого разворота бьет мужика по морде. Тот с перепугу падает, по дороге цепляясь за отцовские брюки и гнутые ножки мебели. «С какого же времени мы с вами на „ты“?» — любопытствует мой отец. Мужик поднимается, вытаскивает отутюженные брюки из жопы, затягивает на бычьей шее и без того тугой галстук. «Ну, я думал…» — «А ты не думай», — миролюбиво говорит отец.

Портрет

Взгромоздившись на стул в бордовом салоне, отец повесил на стену мамин портрет. Сел напротив и пялится. Портрет не реальный — безликая скользящая тень с едва намеченными бледно-голубыми губами. А тот расселся и смотрит. «Отец, — говорю, — давай закажем мамин портрет с фотографии, чтобы было похоже». — «Давай», — отвечает, а сам не шевелится. И так дословно во всем. Но художник тем не менее появляется, берет мамину фотографию и наотрез отказывается. «Сколько вам надо? — спрашиваю художника. — Вы не стесняйтесь, скажите». — «Простите, — он кладет мамину карточку лицом вниз, — но с этой дамой я дела иметь не намерен. И вам не советую». — «Чем же дама вас не устроила?» — спрашиваю ехидно. «Как чем? Разве вы сами не видите? Пока она здесь, жизни не будет».