Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс Страница 35

Марсия, сестра Пола Колби, была младше его почти на год. В пять лет она научила его выдувать через соломинку мыльные пузыри так, чтоб они долго не лопались; в восемь, желая доказать, что играть с бумажными куклами намного интереснее, она стащила у него электропоезд, и вскоре выяснилось, что так оно и есть; годом позже, трепеща от страха, они «на слабо» решили вместе спрыгнуть с высокой ветки клена и спрыгнули, хотя в его память навсегда врезалось, что первой прыгнула Марсия.

В тот день, когда родители громко ссорились, а адвокат звучным голосом призывал их в гостиной к порядку, Он увидел в окно Марсию в машине — сидя на переднем пассажирском сиденье заляпанного грязью «плимута», она ждала мать. Нисколько не сомневаясь, что его отсутствия никто даже не заметит, Пол вышел поговорить с ней.

Увидев его, сестра, покрутив ручку, опустила стекло и спросила:

— Что там творится в доме?

— Да, в общем… не знаю. Они там сильно… нет, я вправду не знаю, чего это они. Надеюсь, все кончится хорошо.

— Да уж, я тоже на это надеюсь. Только, Пол, лучше возвращайся в дом, ладно? А то папе, наверное, не понравится, если он увидит тебя здесь.

— Хорошо, я пошел.

На дорожке к дому он остановился, затем обернулся, и они торопливо и робко помахали друг другу.

Сперва письма из Англии, написанные рукой Марсии, приходили часто — веселые, иногда немножко глупые. Но были и другие письма, заботливые и раз от разу все более напыщенные и высокопарные, — от матери.

В сороковом году, во время немецкого блицкрига и последовавших авианалетов, когда в каждом американском выпуске новостей говорилось о том, что Лондон объят пожарами и лежит в руинах, Марсия написала обстоятельное письмо, из которого стало понятно, что эти репортажи не всегда соответствуют действительности. Она соглашалась, что да, в Ист-Энде творится что-то страшное и это «жестоко», так как там живет большинство бедных, но в городе имеются и «очень обширные районы», которые остались совсем не тронуты. А их пригород, где они с мамой живут, находится в восьми милях от столицы и «совершенно безопасен». Когда она писала это письмо, ей было тринадцать, и в его памяти оно осталось навсегда как самое продуманное и замечательно умное из написанного ее сверстниками. Прошло еще несколько лет, и привычка писать письма постепенно ее покинула; приходили только рождественские открытки да поздравления с днем рождения. Но письма от матери продолжали прибывать с настойчивой регулярностью вне зависимости от того, отвечал он на предыдущее или нет, и ему приходилось напрягать всю свою волю, заставляя себя прочесть их. Иногда ему приходилось заставлять себя даже просто вскрыть конверт из тонкой бумаги и развернуть исписанный листок. Ее письма были такими натянутыми, словно писались из-под палки, причем он не очень-то и сомневался в этом. А раз так, то и читать их было не легче; последний абзац, как правило притворно-жизнерадостный, всегда вызывал чувство облегчения, и Пол ощущал, что и она переживает то же самое, успешно закончив очередное дежурное письмо. Через год или два после переезда в Англию она опять вышла замуж; и в новой семье у нее вскоре родился сын, которого в письмах она всегда называла «твой маленький сводный братик» и которого, по ее словам, Марсия «невероятно обожает». В сорок третьем году мать сообщила, что «теперь Марсия состоит при американском посольстве в Лондоне». Было забавно читать подобное про шестнадцатилетнюю девушку, поскольку никаких подробностей не приводилось.

Один раз он писал сестре из Германии, ухитрившись ввернуть несколько глухих намеков на службу в пехоте и участие в боевых действиях, но ответа не получил. Может, из-за почты, которая в то время работала плохо, а может, ей просто не захотелось отвечать — эта мысль ранила его самолюбие, оставив в сердце небольшую, но все еще не затянувшуюся рану.

Покинув ротную канцелярию, он сразу же написал матери короткое письмо, в котором объяснял, что получение отпуска теперь зависит не от него. Отправив его и таким образом покончив с этим делом, Пол почувствовал, что теперь вполне можно позволить себе растянуться во весь рост на койке в их полупустой, навевающей сон, душной палатке. Его походная кровать стояла недалеко от того места, куда вела грязная дорожка следов, — там лежал злосчастный старина Фелпс, отсыпавшийся после позора, либо, что более вероятно, вконец пристыженный и потому притворившийся спящим.

Главной новостью следующего месяца стало то, что солдатам третьей роты пообещали трехдневные увольнения в Париж, и палатки загудели от звонких разговоров на навязчиво-сальные темы. Конечно, французы ненавидели американцев — это знали все, — но всем было также известно, что такое «Париж». Утверждали, что в Париже всего-то и надо было прямо на улице подойти к девушке — хорошо одетой, принадлежащей, на первый взгляд, к высшему обществу, не важно, просто к любой — и спросить: «Бейби, ты не против, если мы займемся этим?» Если она этим не занимается, она улыбнется и ответит: «Нет»; а если занимается или, допустим, не занимается, но ей вдруг в голову пришла эдакая фантазия — ну, тогда ой-ля-ля и боже мой.

Пол Колби договорился пойти в увольнение вместе с Джорджем Мюллером, тихим, задумчивым парнем, с которым они здорово подружились в стрелковом взводе. За несколько дней до их поездки в Париж, во время одного из задушевных разговоров вполголоса, он, запинаясь, поведал Джорджу, о чем не только никогда никому не говорил прежде, но про что старался и не думать: он еще ни разу ни с кем не занимался любовью.

И Джордж не стал смеяться. Он тоже был девственником, по его словам, до ночи, проведенной в бункере с одной девушкой-немкой, за неделю до конца войны. Правда, он сомневался, считается ли тот раз: девушка без конца хохотала и хохотала, он даже не мог понять, какого черта она так смеется, а он так нервничал, что кончил, так и не успев толком войти в нее, и она тут же его оттолкнула.

Пол заверил его, что считается: этот случай был явно значительнее, чем его собственные, — самое большее, на что он отваживался, это лишь потискать кого-нибудь. Конечно, можно было рассказать о них Мюллеру, но он предпочел не распространяться.

Незадолго до перевода из Германии их роте поручили присматривать за двумя сотнями русских, так называемыми «перемещенными лицами». Это были гражданские пленные, которых немцы использовали в качестве бесплатной рабочей силы на одном производящем пластмассу провинциальном заводике. Вскоре по приказу капитана Уиддоза освобожденных русских поселили в лучшем жилом районе — именно так он решил при первом же взгляде на миленькие опрятные домики на холме довольно далеко от завода, ну а немцев, которые прежде в них жили (во всяком случае, тех, кто не сбежал за несколько дней или недель до прихода американской армии), устроили в бараках в лагере для прежних рабов с Востока.

В этом приятном, хотя и полуразрушенном бомбежками городке для расквартированной в нем стрелковой роты находилось не слишком-то много занятий — разве что прогуливаться по улицам, пользуясь хорошей весенней погодой, и время от времени демонстрировать, по словам Уиддоза, что «все под контролем». Однажды после обеда Пол Колби стоял часовым на самой вершине упомянутого холма. Вокруг было безлюдно. И вот на закате к нему подошла русская девушка и улыбнулась так, будто перед этим долго наблюдала за ним из окна. Она была лет семнадцати, стройная и хорошенькая, в стареньком, выцветшем ситцевом платьице, какие носили все русские женщины, и ее молодые, упругие груди походили на два персика с бугорками сосков. При всей уверенности, что просто обязан ею заняться, Пол совершенно не знал, что делать. Поблизости никого не было видно.