Последняя любовь - Исаак Башевис Зингер Страница 35

И все-таки было ясно, что забыть Куву Эсфирь тоже не может. Она целыми днями бесцельно бродила по дому. Всю ночь напролет в ее спальне горел свет — она читала, а на следующий день до обеда спала, словно одурманенная наркотиком. Она почти совсем ничего не ела и с каждым днем все сильнее худела. Мойшеле много раз уговаривал её перестать выказывать характер и попросить Куву вернуться, но она и слушать об этом не хотела.

— Попросить его вернуться? Ни за что! Да хоть бы он и вовсе сдох, ничтожество!

— Ох, упрямая, упрямая, — бормотал Мойшеле.

Но что же будет дальше? Ведь только когда Эсфирь была спокойна и довольна, Мойшеле мог заниматься своими делами: разговаривать по телефону с бухгалтером Лазарем, писать письма, читать финансовую полосу «Курьера варшавского». Когда же Эсфирь была в расстроенных чувствах, он ничего не мог делать: ни спать, ни есть; на коже появлялась сыпь, и все тело нестерпимо зудело; постоянно ныло под ложечкой, и он едва сдерживал слезы.

— Ай-яй-яй, — задумчиво прошептал Мойшеле, — она просто ноги об меня вытирает. А что я могу поделать? Она не виновата, так уж она устроена. Не может не влюбляться. Это как болезнь.

Мойшеле поглядел в окно и увидел, что наступил вечер. Уже зажгли бледно-голубые шары уличных фонарей. Снегопад прекратился, и лишь иногда одинокая снежинка, трепеща, слетала вниз мимо освещенных окон. Город тонул в серебристо-лиловой мгле, какая — как говорят — бывает в тех северных землях, где ночь длится месяцами. Стояла невероятная, почти осязаемая тишина. Неужели уже наступила Ханука? Чтобы сделать Эсфири приятное, Мойшеле развил в себе интерес к антиквариату и стал покровителем искусства. Он собрал прекрасную коллекцию ханукальных светильников, которые так и стояли без употребления, поскольку Мойшеле давно сделался атеистом.

— Запахни халат, Эсфирь! — не выдержал он наконец. — Ведь холодно.

— Мне не холодно.

— Эсфирь, хватит, пора положить этому конец! — Он сам не ожидал от себя такой храбрости.

— Ты опять за свое?

— Послушай, я тебе прямо скажу: это же бессмысленно! Если ты не можешь побороть свое чувство, надо покориться.

Эсфирь нетерпеливо передернула плечами:

— Что же, по-твоему, мне нужно сделать? В ноги ему упасть, что ли?

— Совсем нет. Просто позвони ему. Грех быть такой гордой. Он наверняка тоже мучается. Вы оба просто с ума сошли!

Голос Мойшеле окреп. То, что Эсфирь не оборвала его, придало ему уверенности. Эсфирь поплотнее укуталась в халат. В наступившей тишине громко заскрипели диванные пружины. Эсфирь тяжело вздохнула. Мойшеле испугался, что она закричит или даже запустит в него туфлей, но этого не случилось. Эсфирь продолжала ворочаться на диване, как человек, терзаемый бессонницей. Мойшеле, болезненно реагирующему на каждый скрип пружин, даже показалось, что дивану каким-то образом передалось беспокойство Эсфири.

— Не буду я ему звонить! — заявила Эсфирь, но каким-то неуверенным тоном.

— Тогда я сам ему позвоню!

— Что? Ты, конечно, можешь делать, что хочешь, но из моего дома ты ему звонить не будешь. — В голосе Эсфири зазвучала угроза. — Если ты такая тряпка, давай! Пресмыкайся, ползай перед ним на брюхе, как жалкий клоп!

Последнее оскорбление словно бы вырвалось у нее помимо воли. Эсфирь замерла. Мойшеле испытал боль, ведомую лишь тем, кто понапрасну жертвует собой. Никогда еще она не говорила с ним так жестоко.

«Ох, до чего же я докатился, — уныло подумал он. — Что бы сказала мама — мир ее праху?» Мойшеле словно прислушивался к собственному унижению.

— Ну все, хватит! — сказал он вслух, сам не зная, что имеет в виду: развод или самоубийство.

А дело было в том — и Мойшеле в глубине души это сознавал, — что он тоже соскучился по Куве. Он привык к его шуткам, анекдотам и бесконечным насмешкам над другими художниками, скульпторами и критиками. Неисправимый Кува всех передразнивал: писателей, преподавателей иврита, завсегдатаев вегетарианских ресторанов и великосветских дам, которые заказывали у него портреты и мраморные бюсты. Несколькими словами он мог нарисовать карикатуру. Он никого не щадил, но его общество почему-то всегда улучшало Мойшеле настроение. Бывало, Кува требовал коньяку, и вскоре Мойшеле уже пил вместе с ним. Кува обнимал Эсфирь у него на глазах, а Мойшеле, несмотря на сжигающую его ревность, охватывала необъяснимая радость. Кува не раз говорил ему, что он мазохист, но Мойшеле знал, что это не объяснение. Просто он любил Эсфирь гораздо больше самого себя. Когда ей было хорошо, ему — тоже. Когда она страдала, он страдал в десять, нет, в сто раз сильнее. Ее красота и постоянно снедающее ее чувство тревоги полностью лишили его собственной воли. Ее словно червь какой-то точил. Месяца не проходило, чтобы она не предпринимала очередной попытки покончить с собой: то пыталась отравиться, то повеситься, то пустить газ или выброситься из окна.

Люди даже представить себе не могли, какие страдания ей пришлось испытать. Родившись в бедной семье, она рано осиротела и росла в доме злобной тетки. Когда она была еще совсем девочкой, ее изнасиловали. Разве можно было, глядя на эту красивую, изящно одетую женщину с ангельским лицом, догадаться, что она пережила? Мойшеле встал.

— Я пошел.

— Куда?

— Тебя не касается.

Эсфирь ничего не ответила. Мойшеле отправился в свою комнату одеваться.

Мойшеле надел пальто на меху, глубокие галоши, похожие на дамские ботики, и плюшевую кепку с ушами. На свои маленькие ручки он натянул перчатки. Он вышел из квартиры и, пройдя по коридору, подошел к лифту. Ключ от лифта был только у него, законного домовладельца. В лифте он нажал кнопку, и маленькая кабина поехала вниз. Он до сих пор испытывал какое-то мальчишеское удовольствие от этих поездок на лифте. Выйдя из подъезда, он оглянулся: все это светящееся пятиэтажное здание вместе с квадратным внутренним двориком принадлежало ему, было его частной собственностью. Мойшеле не раз приходило в голову, что границы его владений по закону простираются вверх до самого неба и вниз до глубочайших недр земли. Если бы он захотел и сумел раздобыть необходимые средства, он бы мог построить небоскреб в пятьдесят этажей, как в Америке, или прокопать скважину до самого земного ядра. Мойшеле, конечно, понимал, что все это только пустые фантазии, но отчего бы не помечтать? Он, как школьник, обожал фантазировать.

Мойшеле вышел на улицу. Сразу же мороз схватил его за нос, принялся щипать и кусать. Он словно немного опьянел, глаза наполнились слезами. Улица, на которой он стоял, всегда была одной из самых красивых в Варшаве, но снег сделал ее сверхъестественно прекрасной. Обледенелые ветки деревьев поблескивали в лунном свете, как огромные хрустальные люстры. Тротуар был словно усыпан драгоценными камнями, переливающимися всеми цветами радуги. Фонари стояли в снежных шапочках и ореоле цветной дымки. Мойшеле сделал глубокий вдох. Ему захотелось подурачиться, как в детстве: например, закричать на всю улицу, чтобы услышать эхо. Он сошел с тротуара и, разбежавшись, заскользил по льду над сточным желобом. Затем снова вернулся на тротуар. Что же, мысленно утешал он себя, конечно, жизнь могла бы сложиться лучше, но, в конце концов, все не так уж плохо. Несмотря ни на что, Эсфирь все-таки не чья-нибудь, а его жена. Как бы там ни было, по ночам она приходит в его спальню. За деньгами ей тоже приходится обращаться к нему. Мойшеле погладил себя по карману, в котором лежал кожаный бумажник, и нащупал в жилетке золотые часы с семнадцатью камнями и тремя крышечками. Лицо стыло, но по телу циркулировало тепло, как бывает у тех, кто хорошо питается, красиво одевается, имеет много денег.