Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари Страница 35

Я сам не знал, зачем отправился сюда на поиски Руиса. Я написал, что хотел прикоснуться к опасности, приблизиться к реальности, но был не способен сказать, ради чего: чтобы избавиться от наваждения, раз и навсегда положить конец выстрелом из револьвера моим опасным, все более требовательным фантазиям или же, наоборот, напитаться ими у самого истока.

Входной коридор заканчивался возле мусорных бачков. У стены валялась пустая клетка для канарейки. В глубине, слева, — застекленная дверь с занавеской из серого мольтона.

Я постучал.

— В чем дело?

Голос женский.

— Я к Антонио Руису.

— К кому?

Не знаю, почему я цеплялся за это имя: Руис.

— Нет тут таких.

— Он потерял свои документы. Я пришел вернуть их ему.

Дверь приоткрылась. Злобное женское лицо. Пятьдесят лет злобы. Я протянул ей водительские права. Она взглянула на фото.

— Это Монтойя, а не… Как вы там сказали?

Я сунул права в свой карман. Сказал:

— У них в Испании много имен.

— Монтойя, это на пятом.

— Какая дверь?

— Рядом с отхожим.

Я пошел наверх. На каждом этаже было по три двери. На пятом одна-единственная, в глубине коридора.

Я спустился на несколько ступенек и стал ждать, прислонившись спиной к стене. Закурил сигарету. Позволил времени течь. Я хотел полнее насладиться этим коротким ожиданием, предвосхищением, игрой, слегка участившимся ритмом моего сердца. Это был наилучший момент. Это всегда наилучший момент — до того.

Я раздавил каблуком сигарету и уже вошел было в коридор, когда услышал скрип открывшейся двери. Чьи-то приближавшиеся шаги… Я приготовился взбежать по оставшимся ступенькам, чтобы внезапно появиться перед Руисом. Моя рука сжимала в кармане рукоятку кольта.

Но шаги остановились, и я услышал, как открылась и закрылась другая дверь. Я выглянул: та, что в глубине, осталась открытой. Руис был в уборной.

Я тихонько миновал коридор и вошел.

Я оказался в мансарде. Окно в глубине. Слева — белая пластиковая занавеска и душ. Разобранная постель с грязным бельем в углу. Штуки четыре-пять радиоприемников, вероятно вырванных из автомашин. Кожаная куртка и костюм горчичного цвета на вешалках, прицепленных к гвоздям. На стене — приколотые кнопками голые девицы и афиша Эль Кордобеса. У изножия кровати, под скосом потолка, зеленое виниловое кресло.

В него я и сел.

Между дверью и тем местом, где я сидел, было, наверное, метра четыре, но я застыл в такой неподвижности, что, когда Руис вошел, он не сразу заметил мое присутствие. Закрыл за собой дверь. Он был в черных кожаных штанах, голый по пояс. Только затворив дверь, он заметил меня. И тогда проявил такую яростную стремительность, что моя собственная диверсантская ловкость показалась неуклюжестью. В одно мгновение, ничуть не удивившись, он прыгнул вперед, и тут же у него в руке появился нож. Мой глаз едва успел заметить, как он выхватил его из кармана.

Но я уже держал в руке кольт.

Он застыл, прервав полет, но без малейшей неловкости, поскольку это тело еще играючи справлялось с силами тяготения. Колени слегка согнуты, руки расставлены, нож выставлен вперед. Он был в двух метрах от меня — со вздрагивающими губами, уставившись округлившимися глазами на ствол моего оружия.

Я держал палец на спуске. Кровь прилила к лицу.

Я смотрел на него. Только теперь, при виде этого тела, столь богатого силой, которую время похитило у моего, я впервые понял смысл своей вылазки: это была реконкиста, отвоевывание. Я пришел забрать назад орудие, некогда принадлежавшее мне, хорошо мне служившее и которого я лишился. Я должен был вновь завладеть им, навязать ему свою волю, подчинить себе и воспользоваться им.

Он попятился.

— No, señor, no! [15]— взмолился хрипло. — No!

Он выронил нож и поднял руки.

Выдающиеся скулы, в глазах след того, что могло быть монгольским наследством. Один из наших завоевателей… Но полуоткрытые и дрожащие губы потеряли свою жесткость: страх цивилизует…

На его запястье были украденные у меня золотые часы.

Я смотрел на часы. Только тогда он меня узнал. Отступил на шаг.

— No me haga dano, señor!.. [16]

— Испанскому ты меня научишь в другой раз, — сказал я ему.

Он снял часы с запястья, наклонился и толкнул ко мне.

— Вот, señor… Я безработный, мне нечего было есть…

— Ну да, потому-то ты их и не продал, — заметил я.

Я внимательно изучал его тело. Приходилось признать, что он был сложен лучше, чем я когда-то. Тоньше в талии, плечи шире. В бедрах больше упругой силы. Но это было скорее тело акробата, нежели борца. И каждый нерв, каждая жилка, каждый мускул напрягались такой жаждой жизни, о которой у меня не осталось даже воспоминания.

Какое-то время я учил наизусть этого дикаря. Потом достал из кармана его водительские права и бросил к его ногам. Паспорт оставил у себя. Он подобрал документ и ошеломленно на меня уставился. Он уже ничего не понимал. Это было замечательно. Я почувствовал себя еще сильнее.

Я встал. Взял бумажку в пятьсот франков и свою визитную карточку. Толкнул свои часы обратно к нему и бросил деньги и карточку к его ногам. Движением оружия сделал знак отойти. Он тотчас же с готовностью подчинился.

— Очень хорошо, Антонио, — сказал я ему. — Учись повиноваться мне.

Он пробормотал:

— Sí, señor.

Я вышел и закрыл за собой дверь. Сунул кольт в карман и закурил. Моя рука была спокойна. Я медленно спустился по лестнице и пошел по улице куда глаза глядят, Я чуть не убил его, даже не зная почему, — то ли чтобы избавиться от ненависти к его жизненной силе, нахлынувшей на меня, словно неотвратимое будущее, то ли потому, что не мог больше быть уверенным в себе и чтобы спасти Лору.

В тот день мы собирались пообедать за городом. Я вошел как триумфатор, и это ее, казалось, обеспокоило.

— Что случилось, Жак? У тебя такой вид… будто ты от чего-то спасся.

— Я чуть не убил кое-кого.

— Ты слишком быстро ездишь.

Я перешел из спальни в гостиную, собрал букеты ее вечных воздыхателей, ожидавших, когда я с ними покончу, розы, тюльпаны, ирисы, и выбросил в коридор.

— Хочу быть с тобой наедине. Все эти благоухающие угрозы… Через несколько дней все будет окончательно улажено, подписано, я стану свободен, и мы уедем к черту на кулички.