Я была до тебя - Катрин Панколь Страница 34

— У тебя что, голова болит?

Он уехал на несколько дней. Я лежала в постели, со всех сторон окруженная его подарками — в его черной майке, еще хранящей запах горячих подмышек, с горлом, закутанным его черным шарфом, с телефоном в руке.

— Я вышлю тебе чек, купи аспирин…

Он возился со мной. Склонялся над моей колыбелью. Никогда не приходил с пустыми руками. Я стала его ребенком, его новорожденной малюткой, уютно укладывавшейся в его ладонях. Потом он брал меня на руки и превращался в другого человека, загадочного, иногда страшного, иногда мягкого, грубого или терпеливого, и увлекал меня за собой, открывая мне, пораженной, множественность моего «я». Он никогда не бывал тем же самым, как и я рядом с ним. Я постучала по дереву: пусть продлится это счастье. Пусть никто и никогда не обрежет ему крылья.

Вот что я хочу знать: как у тебя было с «другими»?

С женщинами, которых ты любил до меня.

Расскажи мне о них. Все расскажи. Я согласна разодрать себе грудь, обнажив сердце, лишь бы потом оно наполнилось гордостью за то, что я всех вытеснила, всех заменила.

Я склонилась к тебе и прошептала свой вопрос.

Ты лежал в постели. Обхватил руками мою голову и уставился на меня взглядом своих черных глаз. Заговорил громким голосом, рубя слова, как будто впечатывал их в мой мозг наподобие священных заветов на скрижалях.

— Ты первая. Первая, кого я люблю всеми силами души. Остальные были случайностью. Черновиком, который я выбросил. Сделкой, если хочешь. Я ждал тебя. И я не хочу говорить о других.

— Нет уж, не увиливай! Расскажи! Ты же знаешь, что я не расстроюсь.

— Я не желаю о них говорить! Я не ты, я не могу рассказывать все. И вообще, нечего тут рассказывать.

Я умоляла тебя, прижималась к тебе, обнимала обеими руками и обеими ногами. Я пыталась тебя разнежить, проникнуть к тебе в сердце и вырвать у тебя признание. Но ты только отмахнулся широким раздраженным жестом:

— Не будем об этом. Это не имеет никакого значения. Значение имеешь только ты, и тебе это прекрасно известно.

— Но мне интересно узнать.

— О чем узнать? О чувствах, которых больше нет? О том, что кануло в вечность и прочно забыто?

— Я просто хочу лучше узнать тебя. Мне хочется знать о тебе все. Каким ты был маленьким, как ходил в школу, как задувал свечки на торте в день рождения, как в первый раз увидел снег, как в халате открывал подарки на Рождество, как целовал в щечку маму, как учился плавать, как сидел за пианино и играл гаммы, как…

Ты сердито оттолкнул меня. Отодвинулся на другой конец кровати, скрестил на груди руки. Ты молчал, но я видела, что ты злишься. Я поняла, что ты мечтаешь обо всем этом забыть. От тебя повеяло ледяным холодом. Ты уставился в одну точку на стене, и в глубине твоих черных зрачков заплескалась злоба, от которой мне сделалось страшно.

— Обиделся?

— На что мне обижаться?

— Не знаю. Просто мне кажется, что в данную конкретную минуту ты меня ненавидишь.

— И ты так спокойно об этом говоришь? Так легко? Тебе что, все равно, люблю я тебя или ненавижу? Ты так в себе уверена?

Я кивнула головой и осторожно перевернула его на бок. Я же знаю, что ты любишь меня больше всего на свете. Когда ты прижимаешь меня к себе и ласкаешь, ты каждый раз заново создаешь мое тело, а я с каждым днем становлюсь в твоих объятиях все прекрасней. Я улыбнулась и легонько дунула на тебя, словно говоря: я тебя люблю, ты же знаешь, и только поэтому я хочу знать о тебе все. И я протянула тебе руку в знак мира. Ты схватил ее и вдруг притянул меня к себе с такой грубой силой, что я онемела. Ты притиснул меня к себе, улегся сверху и яростно вошел в меня. Я не реагировала — лежала молча, инертная, как кукла, которой все равно, что с ней делают. Тогда ты положил ладонь мне на лицо и отвернул его, чтобы не смотреть мне в глаза. Ты был словно одержимый, ты хотел впитать меня всю, сделать своей вещью, стереть с лица земли и превратить в субстанцию, слившуюся с твоей плотью. Потом, когда настал миг умиротворения и ты, по-прежнему не глядя на меня и ни слова не говоря, откатился в сторону, я закрыла глаза локтем и заплакала.

— Ты сделал мне больно…

Ты на меня не смотрел. Не обнимал. Только произнес чужим колючим голосом:

— Иногда я тебя ненавижу.

— Я тоже тебя ненавижу.

— Ну вот и хорошо. Мы квиты. Можешь уходишь, если хочешь. Я тебя не держу.

Ты был так холоден и спокоен, что я вздрогнула всем телом.

— Только потому, что я попросила тебя рассказать мне о своем прошлом? Значит, ты был так несчастлив?

— Прекрати рассматривать в лупу мое прошлое! Поняла? У меня нет прошлого! Что за идиотская сентиментальность! Что за манера всему на свете искать объяснение в прошлом! Ах, у тебя было несчастное детство? Ах, наоборот, счастливое? Ах, тебе наставляли рога? Вы, бабы, просто ненормальные, все вам надо изображать из себя сестер милосердия! Я не выношу, когда ты становишься такой, опускаешься до этого! Неужели ты не понимаешь, что мы с тобой переживаем настоящее чудо, светлое чудо, и я не желаю проводить никаких сравнений? Ничего ты не понимаешь, дура несчастная!

Я действительно не понимала. Что случилось? Из-за простого вопроса? Из-за того, что я захотела отступить на шаг назад и лучше узнать тебя, заглянув в твое прошлое? С того дня, как мы познакомились, ты держишь меня в камере-одиночке, которую сам и охраняешь, бдительный и суровый. Ты выспрашиваешь у меня все, задаешь тысячи вопросов, хочешь знать обо мне все, на руках носишь меня в ванную, моешь мне голову и лицо, не позволяешь самой потратить ни гроша. Ты все сделал для того, чтобы наш роман превратился в тюрьму абсолютной монархии, в которой распоряжаешься ты один, единолично принимая решения. Я покорялась тебе, легко и счастливо, но стоило мне задать тебе вопрос — глупый вопрос влюбленной любопытной женщины, — как ты встал на дыбы и обернулся врагом. И категорически отказал мне в том, чем сама я щедро с тобой делилась.

Кому и за какие обиды ты мстишь?

Иногда в его голосе прорывались фальшивые ноты.

Передразнивая других людей, он начинал говорить не своим голосом. Объектом насмешек всегда становились женщины, за которых он говорил пронзительным фальцетом, так не шедшим к его крупному телу. Этот мерзкий писклявый голос, казалось, явился из какого-то другого мира, из повторяющегося ночного кошмара. Голос старухи-чревовещательницы. Женщины, которых он изображал, превращались в нелепых и чудовищных марионеток, а он — в исходящее ненавистью злобное существо. Как будто он сводил с ними какие-то старые счеты.

— Послушай, а они правда ничего тебе не сделали, эти женщины?

— Нет, — удивленно отвечал он. — Они мне ничего не сделали.

Я заткнула уши, до того мне было противно. Это не он, это кто-то другой в его обличье.