Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф Страница 34

Мы, молодые, с удивлением слушаем рассказы о тех далеких временах.

– Неужели у вас каждый день давали балы? Каждый день, пока вы были молоды и сияли красотой? Неужели жизнь в те времена была одним сплошным приключением?

– Неужели все юные девушки были так прекрасны и так ласковы, что чуть не после каждого приема одну из них похищал Йоста Берлинг?

И качают головами умудренные опытом старики, и начинаются рассказы про жужжание ткацких и прядильных станков, про хлопоты на кухне, про грохот цепов в дни обмолота, про доносящиеся из леса глухие удары топоров. Но надолго этих нравоучительных повествований не хватает; куда интереснее, как тормозят в морозной пыли санки у крыльца, как валится в них гурьбой нарядная молодежь, как мчатся они по заснеженным лесам! А танцы ночи напролет, а пунши и крюшоны, а порванные струны на скрипках!

А бешеная охота, стоившая подчас жизни и самим охотникам! А шум и выкрики искателей приключений вдоль берегов длинного, дважды перепоясанного озера Лёвен! Далеко разносились их крики, качались и падали деревья, сходили лавины, все злые духи, казалось, собирались сюда на праздник. А голодные звери подбирались к одиноким хуторам. И прощай, тихий домашний уют – словно восьминогий конь Удена Слейпнер промчался по краю, унося мертвых героев в Вальхаллу, промчался и затоптал весь семейный уют, все тихое счастье. Сердца мужчин вспыхивали героической жаждой подвигов, а бледные от ужаса женщины покидали свои дома.

При этих рассказах у нас, молодых, сердце замирает от страха и преклонения.

Вот это были люди, думаем мы. Нам таких никогда не увидеть.

– А они, люди той далекой поры, никогда не думали, что творят? – спрашиваем мы стариков.

– Конечно, думали. Как же, конечно, думали.

– Но не так, как мы. Мы думаем по-другому.

И старики пожимают плечами – наверное, не понимают, что мы имеем в виду и как можно думать по-другому.

Откуда им знать, что наше поколение уже безнадежно заражено двуликим микробом – самонаблюдением и самоанализом, что он, этот микроб, уже занял место в наших душах. И когда мы говорим, что думаем по-другому, имеем в виду именно это: самонаблюдение и самоанализ, двухголового демона с ледяными глазами и длинными, узловатыми, но цепкими пальцами, наше второе «я», засевшее в темных уголках сознания и разрывающее его на части, как старушки разрывают старые тряпки, собираясь шить лоскутное одеяло.

Узловатые пальцы отрывают и прикладывают друг к другу наши размышления и ощущения, примеряют их то так, то эдак, пока все не превращается в кучу никому не нужного тряпья. Все возвышенные чувства, благородные мысли, все, что мы сказали и сделали, – все идет под ножницы самоанализа, и ледяные глаза, осмотрев результат, издевательски усмехаются.

– Посмотрите сами. Сплошное тряпье. Гроша ломаного не стоит.

Но и в ту далекую пору это существо уже начало селиться в человеческих душах, пусть не во всех, пусть незаметно, но ведь так и начинаются эпидемии. Презрительно ухмыляющееся двухголовое существо с ледяными глазами, не желающее признавать разницу между истиной и ложью, добром и злом, все понимающее, ничего не осуждающее, копающееся в мелочах, разбирающее на части любое душевное движение, как ребенок разбирает игрушку, желая понять, как она устроена. Равнодушное существо, парализующее убийственной иронией любое сердечное движение, любую новую мысль.

Прекрасная Марианна, увы, была одной из тех, в кого вселился бес самоанализа. Она чувствовала, как ледяные глаза его следят за каждым ее шагом, каждым словом, как иронически ухмыляется он, этот бес, на каждый ее искренний порыв. Ее жизнь превратилась в театральное представление, где самоанализ был единственным зрителем. Она уже не была Марианной Синклер: она не радовалась, не любила, – она играла роль прекрасной Марианны, а двухголовый бес наблюдал за ее игрой ледяным взглядом: то одобрительно, то не очень.

Она словно разделилась на две половины. Одна половина, бледная и несимпатичная, с издевательской усмешкой наблюдала за действиями второй и никогда не находила не то что похвалы, даже слова одобрения – только иронический, разрушительный анализ.

Но куда подевался этот ядовитый страж в ту ночь, в ту бурную ночь, когда она впервые осознала полноту жизни?

Где он был, когда она, умница и насмешница Марианна, целовала Йосту Берлинга на глазах у публики? Когда она в гневе и отчаянии бросилась в сугроб с одним желанием – умереть? Где он тогда прятался, этот самоанализ?

А он и не прятался. Он съежился в неприметный комок, он был ослеплен и почти уничтожен. Потому что могучая волна захватившей ее страсти просто-напросто смыла его куда-то в мусорный угол сознания, и Марианна, может быть, впервые в жизни с восторгом и упоением почувствовала свою цельность, цельность страстно влюбленной женщины.

О ядовитый дух самоиронии! Когда она подняла свои полупарализованные смертельной стужей руки и обхватила в слабом и страстном объятии шею Йосты Берлинга, ты, должно быть, взял пример с полковника Беренкройца: поднял голову и долго смотрел на сияющее в ночном небе семизвездье Плеяд.

Не было, не было у тебя никакой силы в ту ночь. Зря пытался ты скорчить свою излюбленную ироническую усмешку. Ты даже помышлял о самоубийстве, когда Марианна, пылая от жара, слагала свой гимн в честь любви, когда она, едва согревшись, вновь выскочила на мороз в бальных туфельках и помчалась в Шё, чтобы спасти своего любимого.

Ты закрыл свои ледяные глаза и сцепил чуть не в предсмертной мольбе свои длинные, корявые пальцы, когда увидел, как разгорается в небе над Экебю алое зарево пожара. И ты услышал над собой удары огненных крыльев – они прилетели за тобой, грозные буревестники истинной страсти, с пылающими крыльями и стальными когтями, они вырвали тебя из души Марианны Синклер и бросили в пустоту вечности, и ты даже поверил, что в жизни бывают настоящие чувства и настоящие подвиги, как бы ты ни старался доказать обратное.