Монограмма - Александр Иванченко Страница 34

Медитация на атрибутах Нирваны (Упасама-Ануссати) предписывается людям острого интеллекта, чей разум способен осознать высокие и бескачественные свойства (не-свойства) Необусловленного (Нирваны) и чей опыт уже подвигает на преодоление сансары. Тем не менее эта медитация может с успехом практиковаться всеми учениками Благородного Пути, независимо от степени продвинутости каждого, всеми, кто желает себе душевного мира и покоя. Ибо даже если человек только слышит о безмятежности Нирваны, его разум очищается и наполняется миром. Самая мысль о Ниббане наполняет сердце покоем.

Ученик должен созерцать эти свойства Нирваны с полным пониманием их значения, вникая во все оттенки смысла каждого; он должен размышлять о Нирване как в негативном, так и в позитивном аспектах (то есть о том, чем она является и чем не является, что она утверждает и что отрицает), осознанно повторяя — мысленно и устно — каждое определение Нирваны. Никакого механического повторения или ментального автоматического проговаривания этих определений истинный ученик не допускает в своей медитации.

При созерцании атрибутов Нирваны Пять препятствий к Просветлению (ниваран — чувственные желания; ненависть и гнев; лень и оцепенелость; беспокойство и тревога; сомнение) преодолеваются, и медитация протекает успешно. Жизненные токи успокаиваются, рассудок проясняется, и чувство приятности и легкости возникает у медитирующего.

Посвятивший себя этой медитации засыпает легко, спит спокойно, просыпается счастливым. Его чувства и разум умиротворены. Вожделение и ненависть пройдут мимо него. Он не знает заблуждения, наделен чувством стыда, доброжелателен, добросовестен. Он смирен, светел ликом и дружествен, уважаем и почитаем окружающими. Он не знает страха, всегда усерден; его воля не знает усталости, а постоянная склонность к возвышенному и величественному очищает его пути.

№ 59. Эту фотографию Лида любит больше всех. Бедная, в половиках, комната, кровать застелена белым покрывалом, кружева на тумбочке и комоде, затейливый подзор. Тяжелая застекленная картина над койкой (коровы, пастух, закат). Хозяйка, подруга Марины Васильевны Липа, сидит в уголочке и читает книгу. Простодушное одиночество девичества, чистота, порядок, ожидание; за окном, по-видимому, зима: так в доме прибрано и уютно. Отчего эта фотография так мила Лиде?

В этой комнате жила и мать Лиды. Что-то неуловимо выражает ее присутствие здесь, но еще больше присутствие ее, самой Лиды. Лида догадывается, она в этой комнате впервые начала быть.

Как они впервые, ее будущие мать и отец, встретились здесь? Какой повод уйти изобрела Липа? С каким вареньем пили чай? Что бормотало в тот момент радио (оно на комоде, тоже под кружевной накидкой)? Как отец впервые обнял мать — и как они при этом оба смутились? Нет сомнения, что тогда смущались по-иному, целомудреннее, что ли, проще, искреннее. И какая метель мела тогда за окном? И как, уже под утро, оба уже вместе, а не порознь счастливые, они рассчитывали свою будущую жизнь, все еще не принимая в расчет ее, Лиду, хотя она уже была, была.

Невыразимая тоска и жалость охватывает Лиду всякий раз, когда она смотрит на этот снимок. Мир до нас — это еще ужаснее, больнее, неотвратимее, чем мир после нас.

№ 60. Вот та же комната с видом на другую кровать, наверное мамину. Кровать — этот самый человечный из предметов, служащих человеку, почти живой, — уже безжизненна, мертва: матрац туго закатан в ноги, дверцы тумбочки открыты, половичок сбит. Подруги грустно стоят в прощальных слезах, в темных осенних пальто, чемодан у ног. Удивленные ходики с размашистым маятником недоуменно скосились на уезжающую. Мать, сильно беременная, на седьмом, должно быть, месяце (в белой роскошной шали, в модных тогда венгерках), заливается слезами, и Лида понимает, что это слезы и ее, Лиды, слезы сквозь нее, может быть, о ней. Вот-вот подъедет на полуторке отец и увезет их. Им дали квартиру. (А где была в этот момент Аля, ведь она уже была? Странно ее отсутствие всегда, везде, и в этот важный миг тоже — как ее отсутствие потом во всей жизни Лиды.)

№ 1. Нет никакого тирана, деспота, палача, нет никакого страха перед тираном. Страх перед диктатором — это персонифицированный страх толпы перед собственным инстинктом уничтожения. Массы, не смея — или не умея — реализовать собственной жестокости, поручают этот инстинкт тирану, мысленно (ментально) дозволяют ему сделать все, чего не смеют сами. Отсюда — восторг, восхищение и поклонение тирану: они поклоняются себе, своей жестокости и влечению к убийству. Почему толпа так легко прощает ему горы трупов, моря крови? Потому что это ее трупы, ее моря. Ее чаяния, хотя и не ее деяния — достигшая осуществления не в ней, но ее цель.

Из записей Лиды. Бог — это проблема отнюдь не научная, интеллектуальная, но моральная, этическая, нравственная. Именно поэтому Его существование никогда не может быть ни опровергнуто, ни доказано: каждый разрешает эту проблему самостоятельно, в согласии с собственным опытом — и для одного себя. Найденная этическая истина индивидуальна и непередаваема, тогда как научная истина — соборна. Но и открытый нами однажды, Он не принадлежит нам раз и навсегда, и всякое наше падение сопровождается Его утратой: утрата Его и есть наше падение. Он открывается нами заново и заново, добывается кровью сердца с разрешением всякого сомнения, всякой нравственной проблемы, всякого морального вопроса, всякого духовного кризиса. Мы приближаемся к Нему ровно настолько, насколько удаляемся от зла. Мы удаляемся от Него ровно настолько, насколько удаляемся от добра. Мы предстоим Ему, и Он предстоит нам, лицо в лицо, глаза в глаза, и никого нет между нами. Его присутствие в нашей душе всегда сокровенно, и никто не может сделать своего Бога нашим и нашего Бога — своим. Потерявший Бога в своей душе отдает Его нам: утративший в Него веру не разрушает нашу веру, а укрепляет ее. Он возрастает, убывая; Он убывает, возрастая. Вот почему чем меньше, тем больше Бога в мире. Его существование в мире всемерно и в то же время тайно: зрящий Его в себе зрит Его везде: не видящий Его в себе не видит Его нигде. Никто не откроет Его нам, кроме нас самих; зато, открытого, никто не отнимет. Кто извне может повредить тебе, если в твоей душе Бог? Кто защитит тебя, если Его там нет?

Научные же истины открываются однажды — и для всех. Мы не сомневаемся в них, легко принимая их на веру, хотя бы и ничего не смыслили в них. С каким равнодушием мы позволяем им утверждаться в мире — хотя, бывает, от них зависит самая жизнь.

Любая же моральная истина всегда утверждается с кровью, ее утверждение всегда болезненно, потому что личностно, и болезненно потому, что сопряжено с бесконечностью, ибо носитель ее — Бог. Удивительно, что все, даже в науке, что соприкасается с идеей бесконечности, странным образом перетекает в проблему нравственную, то есть в проблему духовную, Божественную. Мир достигнет совершенства, если стремление к Богу и научный поиск совпадут. Не об этом ли сказано в Шветашватара упанишаде: «Когда люди свернут пространство, как кожу, тогда и без распознавания Бога наступит конец их страданиям». Бог и научное достижение (свертывание пространства) здесь примирены и приравнены друг к другу. Преодоление пространства означает постижение Бога, а достижение того и другого приравнивается к избавлению от страданий.